Спи, цветок. Пусть травянистые влажные волны омывают твое лицо, унося пыль дорог и усталую скорбь, клеймом опечатавшую лоб; пусть ветер в звенящих посеребренных ивах поет тебе колыбельную песню. Твоя постель – седая зелень постаревшего лета, подушка – вывернутая теплая ладонь, стены и потолок – обнаженный утренний воздух; ты льнешь к земле, как к матери, и на короткий промежуток, отданный грезам, ты замкнутый в непогрешимой цикличности мир, свободный от ураганов и штормов.

У цветка есть имя – камелия. Белая камелия, обрамленная, будто изгибами ночи, вылитыми чернилами волос. Чернила капают сквозь ласкающие их пальцы – восхитительные наимягчайшие чернила, жидкий газовый шелк, единственный в своем живом своеобразии. У цветка есть губы - пастельно-кроткие лепестки, розовые и свежие, как мякоть молодого яблока. Плоть цветка прохладна и отдает журчащим биением ручья; она ложно податливая, обманчиво хрупкая – цветок не изнежен излишней заботой, крепок корнями, задиристо смел. Под запахнутыми веками в безмятежности дремы веером тянутся тени-иголки; ленивой медвяной росой взметывается дыхание. Парк, такой оживленный обычно, в этой предрассветной коме бесшумен и недвижим. Белое молоко тумана плещется о его края. Перерыв между делом и делом, краткие полчаса, данные бойцам Искариота на отдых, и Юмико – не Юмие, Юмие сейчас нет – спит, окружив ореолом подорожника тихое лицо.

Цветок совсем не похож на другую свою ипостась – воина. Воин спит по-другому. Воин хмурится, сплетая черные мягкие ресницы, сгребает кулаком горсть травы и держится за землю сквозь сон, чтобы его не унесло безвозвратно в тот край, где пользы от воина нет - потому что там не с кем бороться. Там в ладони вместо рукояти клинка ложится рваный облачный край, там алыми маками вспыхивают созвездия и вверх ногами катится радуга - но воину не нужны облака, звезды и радуга; сонные луга и поднебесные долины так же чужды ему, как чужда цветку липкая кровяная лава. У воина стальная походка и рысьи глаза – два острых червонных лезвия. Воин дернулся бы, не просыпаясь – отстань, не трогай – когда Хайнкель вот так неслучайно провела бы по скрытой под одеждой ключице. Воин худой и ломко обрисованный, встрепанный вызывающе шумно и дерзко, но несгибаемо твердый железной волей рыцарей и солдат. Упрямый абрис лица воина отвернут извечно горделивым жестом - в нем есть что-то от хищника, дикие жестокие черты, грубо-пластичное изящество тех, кто танцует в обнимку со смертью. Воин не приемлет даже того, что…

…Хайнкель берет в свою ладонь чужую полупрозрачную руку. Невесомая легкость расслабленных пальцев ложится в кокон собственных мирно и привычно. Круглые потертости, шероховатые мозоли – метки Симабары, каньоны и просеки линий осязаются кинестетическим таинством. Сколько жизни тебе отмерено, камелия, прежде чем все твои линии сведутся к последней черте?
Спи, цветок - и позволь о тебе позаботиться, потому что воин никогда такого не позволит.
Хайнкель накрывает спящую Юмико сброшенной с плеч курткой. И, помешкав на полмгновения, прислоняется к гладким подушечкам пальцев губами - в подтверждение тому, что время еще есть.