Англия прекрасна, даже когда алые языки пламени лизали сухую землю, источая аромат смерти. Тысячи домов в одно мгновение вспыхивали в этом безумном оркестре, сгорали и разваливались, развевался пепел по сильному ветру. Произошло ужасное слияние природы и человека: люди утопали в безумном пепелище и раздавались мольбы, крики, беспрестанно режущие слух. А ведь не было и предзнаменования этого события, никто не предугадывал эту жуткую картину, разрывающую и заставляющую пожирать сердце до основания. Люди - манекены, падали и ломали конечности, запекшаяся кровь вскипала от накала земли, выливаясь в единое целое, смешиваясь с грязными тротуарами, она текла в одном направлении. Запах отчужденности и холода приводил в ужас, и Темза мрачно сверкала черным зеркалом воды. Кислород распалял огонь, горела Англия полностью, дотла, и она казалась самой ни на что чарующе-отвратительной в этот момент. Небо словно налилось свинцом. Господь отвернулся от людей, как и отворачивался всегда, когда была нужна непременная помощь. Целуя кресты на шеях, оргия тел ревела в голос от несправедливости, а половина из них была уже на истинном пути. Горела Англия, причем долго и мучительно утопала в пепле войны. Пушечное мясо истребляло Божьих созданий, брало ружья, мечи, стреляло и метало в спины. А Господь не видел и не слышал всей этой какофонии. Хаос витал, метался среди башен и особняки обрамлял воздух, обретший плотность. Луна - кровавый круг, предвестница этого диссонансного псевдожуткого спектакля, глядела безмолвно на это, равнодушно бросая алые блики на горящий город.

Серас Виктория долго смотрела вдаль, стараясь скрыть свою боль и тяжесть. Каша в голове стала гуще, мысли сливались в слова, слова - в предложения, предложения - в тексты, а тексты оставались незыблемыми черновиками в ее мучащейся душе. Она сжала виски, боясь, что Бернадотте ее покинет, покинет навсегда, борясь за нее и за честь страны. Сложно было угадать мысли девушки, гораздо сложнее устроены были ее чувства. Мастер покинул ее, Серас не чувствовала ничего сейчас, кроме усталости и ненависти самой к себе. Уничтожить врагов и тех, кто стоит на пути, вершить справедливость во имя добра - главная цель, к чему всегда стремилась полицейская после смерти родителей. Она томно вздохнула и клацнула зубами, стараясь приостановить свой поток мыслей и приготовиться к новому поручению капитана Бернадотте. Прикрыв глаза, Виктория спустилась с крыши, вдыхая пепел сгорающего дома. Услышав скрип, она стала двигаться медленнее, сердце стучало в висках, но вдруг она увидала рыжую косу. Серас вдохнула и усмехнулась в первый раз за день. Пип подмигнул ей одним единственным глазом, в руках держа в правой руке флягу с водой. Автомат в другой руке был в пыли и местами потрепан. Подойдя он сел на валун, устало откинув волосы. Брешь в стене была колоссальной и пейзаж был неимоверно ужасающим: пурпурный, огромный диск луны нависал Дамокловым мечом над горящей столицей.

Виктория Серас села рядом, молча отобрала у Бернадотте флягу и плеснула себе на грязное лицо. Растирая руками и иссушая кожу от воды, она стала более чумазой, чем была раннее. Пип не сдержал смешка и крепко, по-братски приобнял полицейскую. Девушка прикрыла глаза, даже не думая ни о чем страшном, словно война - это этап, сон, камешек на ее длинном пути. В его объятьях ей было тепло, и она невольно вспоминала отца. Струйка чистой слезы медленно потекла по грязному лицу, стекая к подбородку. Капитан наблюдал за этим, медленно попивая из фляги. Он не мог быть равнодушным к ней, и ему казалось, что он просто обязан беречь Серас. Не просто потому, что его сподвигло что-то платоническое, вовсе нет. А он так и хотел получить от нее поцелуй, тот самый поцелуй, который бы он вспоминал, который бы грел сердце даже в самый холодный климат, вспоминая о Виктории и ее улыбке, забавной манере смущаться и по-детски наивному взгляду. Но не сегодня, не в этот день, не сейчас. Девушка не стала спрашивать его о том, почему он тут находиться, просто зная, что он чувствует ее безграничную усталость и нежелание воевать вовсе. Но так надо - вставать, ломать конечности, подобно храброму и смелому воину, убивать врагов и пасть на землю безжизненным эмбрионом, из которого высосали все соки.

Все же прискорбно было наблюдать за горящим городом, за разрушенными дорогами и пабами, где когда-то они сидели и просто молчали. Бернадотте бесконечно жаловался на ужасное пиво и за пересоленную рыбу, ведь французы не любят подобного пренебрежения к еде. Словом, капитан хотел как-то уличить момент, чтобы поцеловать Серас, но всегда стояла какая-то незримая преграда между ними. А вот, теперь, война. Мир сотрясается и землю коробит это безжизненное состояние планеты, кровавой планеты, которую окропила кровь невинных людей. Это звучало смешно, и в то же время грустно. В последнее время казалось, что Бернадотте постарел, он сам твердил это себе, рассуждая и ворча о том, что раньше было лучше. Но ведь в глубине души он чувствовал, что был не прав, что некогда он сам, его отец, его дед, его династия были наемниками, убивавшими за деньги. Не сказать, что капитан рос в ужасных условиях, как Виктория, но он страдал не менее ее, коря себя за неспособность как-либо отстоять свою точку зрения. Дед был прав, убивать за деньги - не меньшее удовольствие; пить пиво в пабе, тем самым не мучая себя за содеянное.

Надо было вставать, идти, не оборачиваться. Виктория задремала на его плече. Все казалось настолько сумбурным и неестественным, что у капитана закружилась голова. Он аккуратно смахнул белокурую прядь волос с лица Серас, и тихо прошептал:

- Ведь ты же придешь за нами, верно?

Она ничего не ответила, лишь приоткрыв глаз, кивнула.

Бернадотте поднялся, и посмотрел на луну. Блики искажали его черты, и от этого он казался издалека внушительно-страшным. Он достал сигарету, закурил, забрал флягу, что валялась на полу, и пошел вверх по лестнице.

Как же хорошо было вдыхать легкими ночной воздух, разбавленный пеплом и порохом. Англия прекрасна, что бы ни говорили люди. А сейчас люди вряд ли что-либо могут сказать. Земля хранит тайны намного страшнее, чем хранят Божьи твари. Особняк Интегры был в опасности. Пип кинул окурок в бездну пламени и спрыгнул с крыши. Стал перепрыгивать обломки, через куски металла, через куски мяса. Сложно представить окровавленные трупы и чьи-то кишки, которые были размазаны по тротуару. Хотелось вырвать, но ведь когда-то он видел страшнее, чем сейчас, но сердце предательски ёкало в груди при малейшем шорохе. Ему надо было добраться до особняка, еще чуть-чуть, и он у товарищей. Он долго думал, придет ли Серас, спасет ли их.

Но не было стоической уверенности в том, что она хотя бы выживет.