08:46 Мне приснился страшный сон. Глава 6. |
| Глава 6. Хайнкель Вульф. Воскресение. На улице стоял субботний вечер, ноябрьский, холодный и промозглый. Тихонько завывал ветер, раскачивая деревья, по-осеннему шуршащие своими голыми ветками. Жители поселка давно уже ложились спать, и лишь некоторые со страхом заглядывали во тьму за окном, невольно радуясь тому, что они дома, в тепле, что над головой горит тусклая лампочка, и не надо выходить на улицу. В прочем, не все были дома. Если бы кто-нибудь с терпением продолжал не отрываясь смотреть в окно, то наверняка бы увидел, как мимо домов широкими шагами шла высокая черная фигура. Тонкий луч света выхватил из мрака блестящий металлический крест, тонкую оправу очков и белые перчатки, а потом, мигнув пару раз, с треском и искрами исчез во тьме. - Спаси Господи, - шарахнулся в сторону от испорченного фонаря Андерсон. Он сильно припозднился - он должен был быть в приюте как минимум час назад. Эти сорванцы там наверняка не спят. Но кто же знал, что сегодня на дорогах из Рима будет такая пробка? Да и сам падре виноват – провел полдня на блошином рынке, где по счастливой случайности встретил настоящее чудо. Роберто Беллармин. Полное собрание сочинений в 12 томах. Редкое издание! Похоже, продавец и сам не понимал ценности книги – пусть даже она была в ужасном состоянии, падре был готов отдать за нее половину своей библиотеки (благо, эту половину он перечитывал столько раз, что с успехом мог цитировать немалые отрывки – особо полюбившиеся места из посланий, наставлений, трудов апостолов, епископов и прочих). Правда, со словами Беллармина о книгах он согласен не был – пусть великий инквизитор говорит, что люди держат книги «только от желания глаз видеть забитые вещами дома» - для него книги были чем-то большим, чем просто книгами: книги были его хобби, его друзьями. Его любовью, наконец. Он рассеяно достал ключи. Они, звякнув, вдруг выпали из полуразжатых пальцев на дорогу, и Андерсон, чертыхнувшись, – прости Господи – наклонился над асфальтом. - Падре, закурить не найдется? Александр поднял ключи и развернулся в сторону глухого шепелявого голоса: но говорящий был надежно скрыт густой тенью, и различить что-либо было невозможно. Глухой ночью? Закурить? У священника? - Я некурящий, - настороженно ответил Андерсон, щурясь под очками и кладя ключи обратно в карман. – Извините. Голос… Я его слышал раньше? - Есть у вас закурить, - усмехнувшись, ответил человек, делая шаг через черту, отделявшую яркий кружок света под фонарем от обступившей его тьмы. – Синий коробок спичек в левом внутреннем кармане. Или вы его уже выбросили, а, падре? Он застыл. Эти торчащие в разные стороны над бинтом соломенные волосы… Зеленые насмешливые глаза… Черное длинное облачение священника… - Ха… ха… - никогда Александр не ненавидел себя сильнее, чем сейчас, когда его язык не слушался в самый, наверное, главный в жизни момент. - Действительно, ха-ха. Рано забыли меня, падре, - она подошла поближе и уставилась в его глаза через прозрачное стекло очков. - Неужели стареете? Но… ты… умерла?! Он снял перчатку и, протянув руку, коснулся ее лба. Брови девушки приподнялись в удивлении, но она не отстранилась. Но… это мираж, да, Господи? - Теплая… - нерешительно сказал Андерсон. - А вы думали, я вампир, что ли? – оскорбилась она. – На вон, смотрите, - она размашисто перекрестилась. – Может, мне «Отче наш» прочитать? Я… не верю… - Хайнкель… Это… ты? – запинаясь, спросил ее Александр, страшно боясь, что это все – просто сон, и сейчас он очнется и останется один посреди холодной пустынной улицы. Или в своей кровати, как уже было не раз. Вульф усмехнулась под небрежно завязанным бинтом. - Паспорта показать не могу из-за его отсутствия. Думала, не понадобится. Александр почувствовал, как душу наполняет какое-то огромное, теплое чувство, которое готово охватить весь мир, прижать его к груди и завертеть в сумасшедшем танце счастья. Оно было больше его, Андерсона: этой любви ко всему на свете не хватало места, и она рвалась наружу: он любил Хайнкель, Бога, небо в низких тучах, фонарь, непогоду, начинающийся дождь. Он протянул руки и внезапно обнял ученицу. Раздался хруст: Вульф охнула. - Вы сумасшедший, - захрипела она, пытаясь вырваться из удушающего захвата падре, но он закружил ее по маленькому светлому пятачку под фонарем, лишь крепче прижимая к себе. - Ах, Хайни, Хайни, - шептал он. А сердце билось бешено где-то в горле, в глазах щипало: и было так хорошо… *** Первая радость прошла, уступая место озабоченности повседневными проблемами. И их, к сожалению, было немало. - Зачем ты пришла? – тихо ругался падре, ведя Вульф по приюту в свою комнату. Не дай Бог разбудить детей. – Вдруг тебя кто-то встретит? Ты у нас вроде как мертва. - Боитесь, что о вас пойдет слава чудотворца? – фыркнула Хайнкель в ответ, рукой поднимая со лба светлую челку. - Много ли у нас святых, занимающихся воскрешением из мертвых? - Не ерничай. И сколько ты меня там прождала, на улице, в холоде? Час? Два? - Да, пришлось вспомнить про христианскую добродетель терпения. - Значит, - падре остановился перед дверью в свою «келью», как благоговейно называли его комнатушку дети, и привычно зазвенел ключами, – ты замерзла и устала, дурочка. - Я не… - начала было возражать Вульф, но падре быстро ее перебил: - Я лучше знаю! Поэтому сейчас будем пить чай. Точка. Она недоверчиво покачала головой. - Чай? Ваш? Ну уж нет, ни за что. - Боишься отравиться? – оскорбился тот, пропуская ее вперед. – Я на кухню. Минут через пятнадцать они уселись за небольшой столик, который падре не поленился притащить в комнату, предварительно пихнув куда-то под кровать лишнюю стопку книг, стоящую прямо на полу – он так и не навел нормальный порядок – и разлили по алюминиевым кружкам горячий зеленый чай. Правда, Хайнкель еще пыталась спорить: - А может, что-нибудь покрепче чая? Поминки, как-никак. Мои. - Ты еще ребенок, - по привычке буркнул Андерсон, искавший где-то в шкафчике серебряные ложки – давний подарок Максвелла. Зачем оперативнику Тринадцатого отдела, ведущему весьма аскетичный образ жизни, серебряные столовые приборы, оставалось загадкой, но сейчас действительно был какой-никакой, но праздник. А может, ему просто было неохота бежать на кухню и рыться там в поисках обычных, металлических. - Я? Ребенок? Мне же больше восемнадцати! Падре не ответил, но по его решительному лицу можно было понять, что коньяка в этот вечер точно не будет. Как и в следующий… А теперь он сидел и заворожено смотрел, как Хайнкель разматывает бинты. Делала она это резкими движениями, часто морщилась от боли, и в конце концов запуталась в марле и хрипло ругнулась. - Побойся бога, - нахмурился Андерсон и начал помогать. Да, собственно, он не думал, что все так серьезно. И когда вместо щеки он увидел рваную рану, которая делала из обычной улыбки монахини страшный оскал, он невольно отшатнулся. - Хайни! - Это – смертная печать, - криво усмехнулась она, и было видно, как двигаются челюсти при разговоре. Совсем как на уроке биологии, когда показывали человеческий скелет, и дети на перемене хватали нижнюю челюсть и дергали ее – вверх-вниз, вверх-вниз, и позднее какие-то пружинки внутри не выдержали, и челюсть упала куда-то аж на ключицу… - На всю жизнь теперь, - продолжила Вульф, и падре не мог оторвать взгляда от того, что когда-то было щекой. – Чтоб помнила. - Тебе надо к врачу, - серьезно сказал Александр. – К хорошему врачу. - Ха, попробуй, найди врача. С моей-то популярностью. И паспортом. Точнее, его отсутствием. - Что-нибудь придумаем. Врач, кстати, есть… - застучал кончиками пальцев по столу Андерсон. - Врач? Свой? - Да. Закрой рот и пей чай. Для кого я старался, в конце концов? Хайнкель пожала плечами и прихлебнула горячую жидкость – ложка так и не понадобилась, как и сахар. - Ммм, - удивилась она, - неплохо, совсем неплохо. Я ожидала худшего. - Как видишь, зря, - самодовольно усмехнулся падре, протягивая ей коробку. – Печенье? - Бог ты мой, не говори только, что печенье тоже твое! – Вульф взяла коричневый кружок и погрузила его в чай. – Не поверю. - И не верь. Печенье не мое. Дети учились готовить. - А вкус чая знакомый. Это же… Юми, да? – внезапно погрустнела Хайнкель. - Да. Те самые запасы. Помнишь, она на Пасху дарила огромную коробку? Они замолчали, задумавшись каждый о своем. - Эх, падре, падре, - серьезно сказала девушка, ставя кружку обратно на стол. – Почему вы мне солгали? Он не ответил. На его лице лежали глубокие тени, и глаза тускло светились из-под светлых бровей тяжелым, немигающим взглядом. - Ты была у нее? - Да. - И? Теперь молчала Хайнкель. Механический стук ходиков делал тишину вокруг еще более глухой. - Она не узнала меня. - Не надо было тебе приходить, - спокойно сказал падре. – Только душу растравила себе. - Я хотела убедиться. Увидеть своими глазами. - Значит, ты мне не верила? - Нет. - Вот так всегда, - вздохнул он. – Все горести от отсутствия веры. Веры в Господа нашего и друг в друга. - Падре, - как-то зло вдруг сказала она, - не забывайте ее. Он приподнял брови. - Мстить нельзя, Хайни. Нельзя. - Не мстить, а воздавать каждому по делам его. - И кому? Кому? - Я не знаю, не знаю, черт возьми, - тихонько завыла Хайнкель, уткнувшись лбом в колени и раскачиваясь на табуретке – вперед-назад. И опять тикали ходики, и опять двое в тесной комнате молчали, а за окном гудел ветер. - Расскажите о себе, падре. Не молчите. Он хмыкнул: - Все настолько просто, что тебе будет скучно. По иронии судьбы меня перевели в отдел… Знаешь, какой? - Не знаю. Двенадцатый? Андерсон усмехнулся. - Почти. Двенадцатый отдел имени Матфия, а меня перевели в Третий, Матфея. Объяснили тем, что у меня имеется особый опыт по обращению с их реликвиями… - Гвоздем? - Не только. Ты думаешь, откуда у меня клинки? - А-а, - протянула Хайнкель. – А они где, кстати? - У меня. Да и осталось их всего ничего. Два со мной, два здесь, в приюте, еще два запрятаны в Ватикане. - Почему? – нахмурила брови монахиня, подняв голову. - Что? - Почему они оставили их у тебя? Не забрали? - Не знаю, - сам удивился этому Андерсон. – Наверное, решили не утруждать себя поиском мечей, с которыми никто и обращаться толком не умеет. К тому же, я сотрудник Третьего Отдела, то есть, оружие официально в руках Матфейцев. А кто именно его держит в руках, не так уж и важно. - Странно, - покачала головой Хайнкель. – Они же скупердяи редкостные. Любят все в родной подвал пихнуть, от людских глаз подальше, и радуются-сидят. А почему вы в приюте? - Мне практически не дают работы, при этом жалование платят аккуратно. Задания все больше такие, которые можно сделать дома - найти информацию, описать что-то, разобраться с бумагами. Приходить можно раз в неделю – отметился и гуляй. - Везучий вы. Мне б так… Притушите-ка немного свет, падре, глаза режет. Он подозревал, и не без оснований, что в отделе просто стараются избавиться от него. Его ненавидели и боялись одновременно, и поэтому ему позволялось все что угодно – главное, чтоб «этот монстр из чертовой дюжины» держался от них подальше. Нет, никаких угроз – абсолютная, холодная вежливость, тонкие намеки– не трогайте нас, отец Александр, и мы не будем трогать вас. И он понимал их отлично, и соглашался: да, хорошо, моя заработная плата? Спасибо. Разрешите мне отлучиться в приют? Я ненадолго. Можно на всю неделю? Благодарю вас, вы очень добры… Но Хайнкель он, конечно, этого не сказал. Она внезапно прищурилась и уставилась на открытую дверь за спиной падре. - Что вы там прячетесь? – спросила она, нахмурившись, но в глазах горел лукавый и хорошо знакомый Андерсону огонек. Он обернулся, и тоже посмотрел на дверной проем, но никого не увидел. Последствия контузии? - Хайни, там никого нет. Она досадливо отмахнулась, продолжая смотреть туда. - Выходите, я вас отлично вижу, ребята. Теперь и падре увидел, как в освещенную комнату робко просунулась сначала одна растрепанная мальчишечья голова, потом другая – и вот шумная толпа ребятни ввалилась в комнату. - Сестра Хайнкель, - произнесла тихо девочка, в длинной белой сорочке похожая на привидение. – С возвращением. - Мы скучали, - загалдели остальные, виновато хлопая глазами и поглядывая на падре. Он порадовался тому, что в полутени страшные шрамы на лице Хайнкель были не видны – один Бог знает, какие бы кошмары им снились. Вульф часто бывала в приюте вместе с Юмико – они везде следовали за любимым учителем, помогали ему работать, выполняли разные мелкие поручения по хозяйству – как он говорил, это помогало наработать необходимое человеку терпение, Patientia. И нередко общались с детьми, которые чуть было не поклонялись им. Непременным предметом одежды каждого ребенка из приюта давно считались очки – и где они их доставали, было неизвестно; часть девочек начала отращивать длинные волосы, другая наоборот неровно остригала свои косички и училась размашистым движениям перед зеркалом: те, кто были постарше, пытались достать сигареты и втайне курили в туалете, за что нередко попадались под горячую руку падре. Две близняшки-блондинки, маленькие копии Хайнкель, надменно поглядывали на остальных, менее удачливых подруг, типичных итальянок. Вульф своей грубоватой аурой привлекала детей больше, чем тихая и замкнутая Юмико (Юмиэ дети, слава Богу, не встречали), а настоящий праздник начинался тогда, когда Хайнкель доставала свой пистолет – тогда ее окружала толпа, и нескольким счастливчикам позволялось потрогать его и даже почистить ствол. С их приходом популярность падре быстро снизилась, подружки часто подшучивали над ним на эту тему, но падре был даже рад: его несколько напрягали томные взгляды воздыхательниц. Какая проповедь, если девочка под его рукой на благословлении краснеет и думает только о… а впрочем, неважно, о чем она думает, главное, не о том, о чем надо. Поэтому их исчезновение тоже было потерей для детей. Не такой сильной, как для падре – им сказали, что монахини на особом задании, за границей, и ребята довольно быстро забыли их. Они не были виноваты, так устроена память: постепенно приходят другие мелкие радости и невзгоды, и круговорот жизни притупляет образы так же, как и тоску по ним. Но падре остался. Погрустнел, постарел немного. Осунулся. Начал иногда подолгу смотреть вдаль, любуясь на закат или на полет птицы: солнце опускалось за кромку леса, птица улетала, а он оставался стоять. Либо просто смотрел в никуда, в пустоту, слабо шевеля губами. И дети чувствовали его печаль, как бы он не старался ее скрыть, оберегая их от ненужных переживаний: им это не надо. Вообще, дети – его дети - гораздо больше были похожи на зверенышей: они равно взрослели и были очень, даже слишком чуткими. И пытались его утешить, как могли. Он отмахивался от них, заставлял себя улыбаться им, ругал – они не должны нести его грехи, его бремя. А они не понимали, и подходили к нему по двое, по трое, говорили: - Отец Александр, вы не переживайте, задание-то когда-нибудь кончится. И они вернутся, вот увидите! - Поверьте! - Может, помолимся за них завтра? Почему вы не поминали их на службе? И он сдавался, и читал молитвы за здравие раб Божиих, а после службы, в своей каморке – за упокой их душ. И сейчас они пришли к ним с детской, наивной радостью, и его мучило это. Потому что они остались такими же, а мир изменился. Юми потеряла разум. Хайнкель обезображена. А Андерсон… Да, можно сказать, он постарел. - Я тоже, ребят. – засмеялась, болезненно морща лоб, Вульф. – Как вы здесь, без меня? И они снова заговорили, перебивая друг друга, о разных мелочах, что светловолосая Джинни болеет второй месяц, что Лоренцо наконец-то освоил азы латыни, а Риккардо научился искусно рисовать лошадей и специально к возвращению монахинь нарисовал открытку, да вот пихнул куда-то, и никто найти не может: а в целом живут они хорошо, только в столовой еда стала похуже. И засыпали вопросами: - А где Юми? - Задание – то какое было? Сложное? - Что вас так долго не было? - Почему вы шепелявите? Совсем как Тео – ему передние зубы выбили! Хайнкель смеялась тихо, почти про себя, качала головой, удивлялась, сочувствовала, пыталась ответить на поток вопросов, дотянуться рукой до макушки ближайшего мальчугана. Андерсон перебил их: - Брысь отсюда! Вам спать пора! - Ну, падре, - заныли они, жалобно смотря на него. - Успеете еще наговориться. В постель. Быстро! Они неохотно направились к двери. Спорить с учителем было бесполезно, это было им хорошо известно, по личному горькому опыту. - Доброй ночи, сестра Хайнкель! - Пока! - Завтра увидимся! Они исчезли, но топот разбегающейся по комнате ребятни еще долго носился по приюту. - Они ждали тебя, верили, - почти с завистью сказал ей падре. – Дождались. - А как же иначе? Вера – наше все, - усмехнулась она по-доброму. – Мне их не хватало. Ну да ладно. Вы мне что-то говорили про врача? - Да. Пойдем к Ангелу. - К кому? – задрала брови Хайнкель. - Повторите-ка. - К Ангелу. Только лицо чем-нибудь закрой. Хорошо, дети не заметили. - Чем? И зачем? - Бинты не будешь наматывать? Хочешь пугать прохожих? – укоризненно сказал падре. - Да! Я буду их ношной кошмай! – со злым воодушевлением снова прошепелявила Хайнкель. К концу их чаепития, сопровождаемого постоянными разговорами, речь Вульф ухудшилась – видимо, она устала, да и боль, похоже, усилилась, как обычно усиливалась у раненых ближе к середине ночи; и плохо выговариваемые слова сопровождались свистом, шипением и какими-то всхлипами. У падре было смутное впечатление, что дышать так, как дышат нормальные люди, она тоже разучилась – дышала она тяжело, и непонятно, то ли через нос, то ли через - теперь вечно - приоткрытый рот. Они выскочили на двор и быстрыми шагами, чтобы не замерзнуть, направились через двор к невысокому одноэтажному домику. - Не помню, чтоб у нас был врач, - вопросительно взглянула на Андерсона Вульф. – Вы для нас были и поваром, и врачом, и плотником… - И ты думаешь, мне было легко? – обиженно ответил он. – От вас помощи никакой не дождешься, а больные детишки ждать не будут. - А вы можете ему доверять? - Да. Она – свой человек. - Точнее, дух. Стоп, вы сказали, она? – оторопев, Хайнкель споткнулась обо что-то и чуть не упала – падре вовремя схватил ее за локоть. - Ага. Сейчас сама увидишь. Вообще, она должна спать, но у нас что ни ночь – то аврал, так что она привыкла. Он подошел к двери и постучал, затем прислушался к тишине за стеной. - Нет, так не пойдет, - пробормотал он и принялся выбивать костяшками пальцев по доскам двери хитрый ритмический рисунок. «Его начало падре выбивал по столу», - вспомнила Хайнкель и стала подпрыгивать на сильные доли, пытаясь снова согреться. Облачение на них было одно и то же, но ей казалось, что одежда на Андерсоне была в разы теплее. Дверь внезапно распахнулась, и на пороге предстала тонкая невысокая девушка с рыжими, спутанными со сна волосами. Под небрежно запахнутым медицинским халатом мелькнула длинная ночная рубашка в цветочек. Остро запахло йодом. - Ангел, - падре опустился на одно колено и прижал тонкие длинные пальцы правой руки девушки – как у пианиста, подумала Хайнкель, - к губам. – Простите за столь поздний визит, но нам нужна ваша помощь, - он кивнул на стоявшую за спиной изумленную Вульф. Это что, врач?! Нет, это что, мой наставник?! Рыжеволосая тряхнула головой, отбирая у падре руку и поднимая на Вульф серьезные изумрудные глаза. Монахиня напряглась, зеленые глаза столкнулись с зелеными, в них вспыхнуло что-то бешеным пламенем – и все исчезло, девушка перевела взгляд на Андерсона и тихо засмеялась: - Какие же вы вежливые, боже мой. Ладно, так уж и быть – подходите там, не стойте, чем смогу, помогу. Никогда он не вел себя ни с кем так, как сейчас с ней. Не унижался ни перед кем. А она… Вульф рыжеволосая бестия, как она окрестила про себя «Ангела», не понравилась сразу, и она охотно вышла из тени, сверкнув на свету оскалом ровных зубов, растянув – как бы ни было больно – губы в сумасшедшую улыбку. - Ну здра-авствуйте, - недобро прошипела Вульф, мысленно удивляясь, что шипение получилось очень даже ничего, и даже ненавистный звук «р» получилось выговорить. Типичная вампирская улыбка возымела нужный эффект, и Вульф со злорадством отметила, что Ангел – или Демон, а черт ее знает, - резко побледнела и отшатнулась в сторону. - Хорошо, пройдемте сюда… - залепетала она, пятясь в глубь комнаты. Андерсон непонимающе взглянул на Хайнкель, которая уже убрала с лица оскал и победоносно посмотрела на него в ответ. Он все еще стоял на одном колене. - Поднимитесь, падре, - снова почувствовала раздражение она и выплюнула: – Священники опускаются на колени только перед Господом нашим, отец Александр, не забывайте. Последняя фраза далась ей с трудом, потому что забытая на время боль снова вернулась к ней, и Хайнкель, стиснув зубы, с трудом подавила стон и, внезапно почувствовав себя обиженной и обделенной, одним прыжком перескочила порог и хлопнула дверью. Так тебе и надо, наставник чертов. *** Он так и простоял эти пятнадцать минут во дворе, тоскливо уставившись на желтый прямоугольник окна, в котором иногда был виден силуэт растрепанной головы Хайнкель, а изредка – силуэт не менее растрепанной головы его новой знакомой, мучаясь вопросом: Что я сделал не так, Господи? Они о чем-то говорили, быструю жалобную скороговорку Ангела – да, он так и продолжил называть ее, у нее было какое – то очень хитрое имя, которое он никак не мог запомнить – прерывали отдельные тяжелые реплики Хайнкель. Постепенно голоса стали громче, раздраженней, Ангел слабо вскрикнула, и раздался режущий уши звон стекла. Падре подскочил к двери и рванул ее на себя. - Все в порядке, - показалась из комнаты так и не порозовевшая Ангел, за ней маячила фигура перевязанной Вульф, в глазах которой плескалась жгучая ненависть, от такой Андерсон давно уже отвык. С длинных пальцах рыжеволосой капала, марая белый халат, кровь. – Это лишь пробирка разбилась, я такая неуклюжая… Свою племянницу вы можете забрать. Племянницу? - Никакого курения, ей это только повредит. Волноваться тоже не стоит, - она подергала плечами, чувствуя, как от стоящего за спиной человека так и несет тем самым запрещенным волнением и угрозой. – Если боль усилится, дайте ей обезболивающее, - она протянула Андерсону уже наполненный шприц, несколько таблеток и еще что-то, что он не успел разглядеть. – Она мне не далась, - с нервным смешком заключила она. - А что с лицом? - Это – в Рим. Я не хирург, да и проводить операцию здесь все равно негде. Я, наверное, пойду досыпать, ладно? А то что-то голова разболелась… - В таком случае до свидания, Ангел, и спасибо за помощь. Выздоравливайте. - Спасибо, - слабо порозовела она и метнулась в свою комнату. Вульф уже вышла и стояла на пороге. - Пойдемте, отец Александр, - с злобой сказала она и первая повернулась спиной к дому. Он шел рядом и удивленно посматривал на изменившееся лицо Хайнкель. Лоб в морщинах, брови нахмурены, глаза напряжены и прищурены – что же там произошло? - Так вот чем вы занимаетесь, - нарушила тишину Вульф и резко свернула на тропку, ведущую в сад. В свете очередного фонаря голые ветки ясеня горели золотом на фоне черного неба. - Чем? – не понял ее Андерсон, следуя за ней. – Что случилось? - Делаете вид, что не понимаете? Ну-ну. – буркнула она в ответ, смотря себе под ноги. Через минуту она не выдержала и, вздернув подбородок, продолжила: - Собственно, это то, о чем вы мечтали, верно? Война окончена, вампиры перебиты, половина вашего отряда на кладбище, веселится с червями, другая прозябает в Отделах, занимается бумажной работой, как вы. Жизнь как в Раю: детишки, роман с красавицей… Верно? - Ты про Ангела? - Это не ангел, это ведьма, падре. Волосы – рыжие. Глаза – зеленые. Таких инквизиция на костре сжигала. А не романы крутила. - Слушай, ты язык-то попридержи, - он тоже нахмурил брови. – Никакого романа у нас нет. - Значит, «у нас»? Она что, Папа, чтоб ей руки целовать? Да и сама хороша: «мы с падре то, мы с падре это». За… кхм. Надоела, ей-богу. Она умолкла, оставив время Андерсону на то, чтоб осмыслить все сказанное. Ответ на все вопросы пришел неожиданно. И был он крайне нелепым. Она что, ревнует? Нет-нет, это точно невозможно. Насколько он помнил, Вульф чувствовала хоть какую-то привязанность только к деньгам, пистолету и Юми. И сигаретам. Да вот проблема: других вариантов нет, как бы их судорожно ни искал мозг, который до этого Андерсона никогда не подводил. А Вульф продолжала. - Приворожила она вас, что ли... Цветы ей носили – что, угадала? Вещи, которые она выпрашивала, притаскивали – половины нет, а другая половина под ногами валяется. Откуда я все знаю? А оттуда, от Господа, может, мы с ним на прямой связи! – она практически кричала, но через туго натянутые бинты голос с трудом пробивался и звучал, как через подушку. – А вы ей верите, верите, черт возьми, а она вас использует по-черному… - Замолчи, - опять это чувство дежавю. Эти неоправданные обвинения и глупые упреки – почему-то Вульф сейчас как никогда напоминала своего начальника, Энрико Максвелла. Безвременно почившего. Жаль только, что не лучшими качествами. Мир. Почему ты обезумел? - Можете верить дальше, падре. Бог вам судья. Я мешаться под ногами не буду. В конце концов, я уже умерла, вы списали меня со счетов – действительно, зачем я вернулась, к чему все это? Если я уйду из жизни во второй раз, для вас это потерей не станет. Только вот вас жалко, - гневную речь Хайнкель было трудно понять, половину звуков она просто проглатывала, и нужно было догадываться, какие слова она произносит сейчас, - она же вас предала, а вы не понимаете этого. Глаза откройте! - Не смей про нее так говорить, - падре никогда не страдал переизбытком терпения, и сейчас оно кончалось. – Ты ничего не знаешь про нее. Где доказательства? - Вот, держите, - она выкинула вперед руку, почти ударила, но в последний момент раскрыла кулак, в котором лежала крохотная металлическая коробочка. - И что это? – удивился Андерсон. С техникой он не особо ладил и не интересовался современными новинками - к чему ему это? Гораздо важнее достать очередную порцию освященного серебра. - Жучок. Жучок для прослушки. И найден знаете где? Под стулом, на котором я сидела у вашей медсестры. - Но… - Когда она отвернулась, я стащила со стола пачку бинта. Она пошла за новой, а я сразу начала искать. Точнее, просто запихнула руку под стул – на всякий случай. Наверное, прослушку устанавливала она – к стульям прикреплять жучков глупо. Хотя кто, кроме меня, будет их осматривать?... В ушах зазвенело, и мир снова качнулся, совсем как тогда, у Максвелла. О, Господи. Почему мир погряз в предательстве? Кому можно верить, Господи? Но Хайнкель поняла молчание падре по-своему. - Вижу, вас ничем не унять. Ну и оставайтесь со своей ведьмой. Счастья вам. – Она помедлила и добавила: - Пойду топиться. – Хайнкель развернулась и решительно направилась по дорожке прочь, но рука падре схватила ее плечо. - Во-первых, выход в той стороне… Вульф взвыла и, повернувшись лицом к падре, ударила его в грудь изо всех сил: кулак зацепил болтающийся на цепи массивный крест, и на одежду брызнули капли крови, но Вульф, похоже, не заметила этого, продолжая размахивать руками. Падре перехватил ее руки и сжал запястья, серьезно испугавшись не того, что она причинит ему вред, а того, что она может покалечить себя. Она закричала что-то, лягаясь и вырываясь: падре даже немного приподнял ее над землей: она повисла в воздухе и от бессилия и жгучей обиды на всех и на вся не выдержала и зарыдала. - Ах, Хайни, Хайни, - снова шептал падре, прижимая ее к себе и гладя светлую макушку ученицы, - да я за тобой хоть на край света… А ведьму эту я выгоню, ей-богу выгоню… Вместе пойдем… - И еще много разных глупых и бессвязных вещей, которые он всегда говорил своим ученикам, когда те приходили к нему плакать – от обиды ли, от тоски по родным, которых у них никогда не было, от недостатка любви, - и он шептал что-то, и молился, и гладил светлые и темные, короткие и длинные волосы, как гладил сейчас Хайнкель. А она продолжала рыдать – теперь уже от досады на саму себя, потому что поняла внезапно, что влюбилась, как последняя дура влюбилась, и не в кого-то, а в наставника, ставшего ей отцом, священника, Божьего слугу; и знала, что это неправильно, не должно быть так, и что она все равно его не оставит до самого конца, и будет с ним везде, если он конечно ей разрешит, и что не зря, ох не зря выпустила ее смерть из своих когтей, и раз она сделала это один раз, то, конечно, сделает и во второй, и жизнь у них будет, трудная, с потом и кровью, но счастливая. И хотелось сказать об этом всем одним емким словом, которое вобрало бы в себя не только мысли, но и чувства – обиду, горечь, радость, раскаяние и много еще чего другого, чего словами не описать… В конце концов последние всхлипы стали затихать. Андерсон молчал. Хайнкель подняла заплаканные глаза на лицо Александра – усталое, печальное лицо обычного человека – и отстранилась, вытирая слезы рукавом. - Эх, падре, - сказала она в тишину, - а вы так со своей щетиной и ходите. И все равно я вас люблю. Очень. - Это признание? – устало поинтересовался он, присаживаясь на соседнюю мокрую лавочку. - Я думаю, сойдет, - Вульф почувствовала, что ноги подкашиваются, и тоже рухнула на место рядом с Александром. - Какой же ты ребенок, Хайни, самый настоящий. – Он бережно взял в руки ее разбитую кисть. – Говоришь, унесла с собой бинт? Доставай. Хайнкель удивленно взглянула на содранную с пальцев кожу и вытащила небольшой пакет, в котором кроме бинта нашлись спирт и вата. Похоже, не только у Александра в одежде имелись бездонные карманы. И, похоже, восьмая заповедь «Не укради» ей неизвестна. - Сейчас будет больно. Вульф глухо промычала что-то, когда вата со спиртом коснулась раны, но руку не отдернула, и Андерсон начал не торопясь ее перевязывать. - Почему все, близкие мне, предают меня? – горестно спросил он сам себя. - Что-о? - Ладно, не все. Но… Сначала Энрико, потом – Ангел… - Максвелл? – приподняла брови Хайнкель. – Я слышала, он умер при загадочных обстоятельствах. - Я был этому виной, - Андерсон в двух словах рассказал о его встрече с Максвеллом. Не забыл помянуть и молодого вампира. - Вампир? Я думала, мы их всех уничтожили, - удивилась Вульф. – Значит, нам врали, что последний вампир был убит нашим подразделением в Испании? - По всей видимости – да. К тому же, кто их может посчитать? Это невозможно. - А эти шестеро священников… - задумалась Хайнкель. - Тоже предатели? - Не знаю. Спросить некого: с роспуском Отдела Ренальдо уволился, и где он теперь – Бог знает. - Теряем ценные кадры. Однако… - она недоверчиво покачала головой. – Не думала, что любимый начальник окажется таким подлецом. А ведь росли вместе. - Неисповедимы пути Господни, - откликнулся Андерсон, закончив с перевязкой. – И слуг его. Я, надеюсь, не стал для тебя чудовищем? - Ты исполнил волю Господа, - пожала она плечами, - что в этом греховного? - Очередное убийство… Мои руки не то, что по локоть в крови – я уже весь вымазался. Сердце болит. - Эх, падре, - засмеялась она, - да ладно вам, вместе в ад пойдем, на рай нам надеяться нечего. Да и потом – иуды осуждают предателя? Смешно. - Лучше скажи, как ты выжила? Я все варианты пересмотрел – вырваться ты не могла. - Мне повезло. Вокруг были добрые люди, - неожиданно тепло сказала она, и только глаза оставались такими же напряженными. – Нужна была показательная казнь. Пришел священник… Молодой, лицо холодное… Он спешил куда-то, ругался, чтоб мы все быстро провели. Среди послушников того монастыря выбрали богатыря – высоченного и молчаливого, сунули в руки пистолет, сказали – «стреляй во имя Господа, в висок». Сволочи. Оказывается, я не первая жертва – были и до меня разные не угодившие сильным мира сего, и для их уничтожения берут молодых монахов. Почему? Не знаю. - Воспитывают? Делают идеальных слуг? Убийц, как и мы? - Мы с вами, падре, не убивали людей. Вампиры – нечисть. Террористы – звери. А они уничтожают невинных и безоружных. - Запутанно. Она продолжила: - Не учли, что богатырь оказался жалостливым. То ли рука у него дрогнула, то ли сам отвел – но вместо виска ухитрился прострелить мне щеку. Голова в крови, я падаю в обморок от болевого шока, все довольны – казнь вышла на славу, а вникать, что именно у меня прострелено, никому не охота. Потом местные монахи меня прятали, из кельи в келью таскали и лечили, как могли. Особенно тот, кто в меня стрелял, переживал: все время мне доставал бинты, лекарства, обезболивающее и смотрел на меня часами. Глаза у него – как у собаки были – молчаливые и жалостливые… И, как собака, говорить не мог. Наверное, с детства – а может, обет молчания принял, кто знает… - Вульф опустила голову и уставилась на свои грязные ботинки. – Отпускать меня не хотел. А я говорю – нет, мне к отцу Александру нужно, он там один остался… Андерсон усмехнулся. - Трогательно, - он потрепал ее по голове, - и я очень рад, что ты жива. - А я рада, что вы живы, - серьезно ответила Хайнкель. – Я думала, вас тоже заберут. - Как видишь, не забрали. - И это пугает, падре. Очень. Кстати, мы так и не решили, что делать с жучком. Вполне возможно, что он не один. Она заходила в здание приюта? Он почесал затылок, пытаясь вспомнить. - Она всего две недели у нас, я долго ее к себе переманивал. Даже решил снять денег с карточки, чтобы ей оплатить работу так, как ей платили в Ватикане. Но за это время она еще ни разу не была в самом приюте. Но я отлучался… - То есть, в своей комнатке фирменным чаем от Юми вы ее не поили? - Нет. Во-первых, она не настолько близкий человек, чтобы на нее переводить чай Юмико – только кофе. Пили мы всегда у нее, мне все время приходилось помогать – полочки вешать и в таком же роде. Хайнкель захихикала. - Представляю вас, падре, поливающим цветы и вешающим полочки на стены. Ради такого зрелища могу потерпеть вашего бесплотного духа еще пару дней. - Во-вторых, - недружелюбно взглянул на нее Андерсон, - у меня там такой бардак, что приводить стороннего человека туда стыдно – споткнется о стопку посланий Апостолов и упадет. В обморок. - Я же еще жива… - Просто бардак в твоей комнате был еще хуже. Она сердито засопела. - Что же вы у себя не уберете? Столько времени прошло, а вы ничего не делаете. Вообще, ради чего вы живете, падре? Андерсон не ответил. Он не знал. - Грехи замаливать надо, - буркнул он. И за детьми кто-то должен смотреть. - И всего-то? Скучная жизнь, вы не находите? Он промолчал. - Вы своими глазами видели вампира, который обратил в себе подобных всех жителей деревни! И после этого вы можете спокойно спать? Зная, что вампиры еще живы? Точнее, не-мертвы? - Я ничего не могу изменить, Хайнкель. Отдел окончил свое существование. - А может… Начать все сначала? – с воодушевлением предложила Вульф. - Сначала? – фыркнул он в кулак. – Попробуй, начни. Сколько осталось в живых бойцов нашего отдела? Десять? Двадцать? - Мне все равно, падре, - вскочила со скамьи Хайнкель, - даже если я останусь одна, я буду убивать нечисть до тех пор, пока последний вампир не сдохнет у моих ног. Вы учили нас не сходить с пути, который мы выбрали. Если выбрала путь тьмы, то будь готова пройти его до конца, дракулина. Обратно дороги нет, - всплыл в памяти низкий насмешливый голос погибшего врага. Как мы с тобой похожи, Алукард. И как похожи наши ученицы. - Ты думаешь, хоть один из бывших Искариотов решит вернуться к боям и смерти? Мы ведем такую войну, по сравнению с которой Ад кажется тихим пристанищем. - Вы думаете, нет? И мы не бывшие Искариоты. Пусть наш отдел распустили – мы остаемся его членами. И это тоже ваша вина. Или заслуга, как вам больше нравится. Мы Мертвецы, собирающие мертвецов. Мои слова, да? Действительно, куда податься убийцам, от которых шарахаются как от продавших душу дьяволу? Нас преследует запах разложения – его не почувствовать наяву, но все знают про нашу разлагающуюся сущность… И представить себе палача на отдыхе, или работающего в библиотеке - смешно и нелепо. - Мне нужно только ваше благословление, падре, - продолжала настаивать на своем Вульф. – Благословите меня, остальное я сделаю сама. Прошлое всегда с нами, это наша часть, ее не вывести. Смерть течет по нашим венам, смерть смотрит нашими глазами. И мы всегда будем чувствовать себя не в том месте и не в то время, потому что каждый требует свое – дайте праведнику Рай, дайте грешнику раскаяние, дайте Иуде Искариоту его пеньковую веревку! - Хочешь начать все с начала, да? - Нет, падре. Продолжить. – Она с надеждой смотрит на него, и видно, как в глубине глаз бьется боль. Если мы стали на путь тьмы, надо пройти его до конца, так ты говорил, Алукард? - Хорошо. Благословляю. Но если что – это была твоя идея. *** - Она улыбнулась – Андерсон заметил движение губ под тканью – и, внезапно посерев, опустилась и откинулась на спинку лавки, еле-еле дыша. - Что с тобой? – не на шутку встревожился Александр. - Все нормально, - прошелестела Хайнкель, - просто я устала немного… Он ругнулся про себя, встал и протянул ей руку: - Идти можешь? - Могу, - она попыталась встать и чуть не упала: он схватил ее за руку и поволочил за собой – быстрее в дом, в тепло. Хайнкель вяло перебирала ногами и спотыкалась: он не выдержал и взял ее на руки, как ребенка. Она оказалась на удивление легкой – она и раньше не была плотного сложения, а за месяца, которые она провела в чужом монастыре, она сильно похудела и стала больше похоже на скелет, чем на живого человека: но монашеское облачение это скрывало. - Не падай в обморок, - тряс он ее, - очнись! Но, похоже, для Хайнкель этот день был особенно тяжелым – сказались душевные переживания и растревоженная рана; и она не отвечала. Остаток ночи он провел рядом с ней, держа за руку – оберегая от злых снов – а под рукой наготове лежал тот самый шприц с обезболивающим. Он очень надеялся, что в лекарство не был подмешан яд – но в такое вероломство от Ангела он не верил. Уж слишком по-доброму она смотрела на падре. Хайнкель не спрашивала, почему он позволил Ангелу жить почти рядом с ним – в том же дворе. Более того, попросил ее об этом. А он помнил, как участливый женский голос вырывал его из цепких объятий кошмарного бреда. А потом, перед тем, как падре выписали, они много разговаривали друг с другом, по ночам – он боялся заснуть. И выяснилось, что когда-то Ангел жила в его приюте – правда, давно и недолго; сама она об этом ничего не помнила. Но это сделало его ее тайным другом – фактически, это был его ребенок, ребенок в Господе. И этот ребенок был участливым, добрым ребенком, и так забавно краснел, когда падре садился рядом с ним или делал комплимент; готовым помочь ребенком, который приходил всегда ночью и оберегал его, падре, от собственной памяти… Самый болезненный удар мы получаем в спину, верно? И жаль ее, и жаль себя, и жаль тысячи других взрослых детей, которые заблудились в собственных чувствах, которым запудрили голову, и которые, не зная, что делают, уверенно шагают в пропасть. Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят. А в его комнате жучков не было. Как не было их в коридоре. Комнаты детей он не осматривал, но верил, что они не прослушиваются. Тот аппарат, который принесла Хайнкель, наверняка уже обезврежен. В технике-то она разбирается лучше его… А может, это все - какая-то ошибка? Сон? За спиной Хайнкель зашевелилась, позвала его тихо: - Падре! - Что? Обезболивающее? - Нет, смотрите… Снег… Александр обернулся – для того, чтобы через пару секунд, изумившись, подбежать к окну, за которым, на фоне зарождающегося скудного, почти зимнего рассвета, падали огромные белые хлопья. Сказочный, неземной снег, который он никогда не видел. - Он из рая, - прошептала Хайнкель, тоже смотря в окно. – Снег… И падре, как мальчишка, выскочил на улицу – ловить в руки снежинки, которые на перчатках не таяли, а оставались – огромные и безумно красивые. И задвинутое куда-то в дальние уголки души счастье вдруг встрепенулось, зашевелилось и завладело им. Пусть в медицинском халате перед открытой дверью стоит девушка, его Ангел, влюбленный, но предавший, павший Ангел, и ждет с огромными печальными глазами, когда Андерсон подойдет к ней, двумя словами – вы уволены – прощаясь навсегда. Пусть в окна заглядывают сорванцы-дети и, вместо того, чтобы спать, удивляются первому в их жизни снегу и наставнику, который смотрит в низкое серое небо и хохочет. Пусть волнуется Хайнкель – не дай Бог, падре замерзнет и простудится – ведь и регенератор может простудиться – пусть стучит по стеклу и просит его если не вернуться в тепло, то хотя бы взять ее с собой танцевать под снегом, грозясь, что в противном случае признается перед всеми в вечной любви к нему – «черт возьми, Александр, вас и это не пугает?». И пусть он знал, что до Пасхи еще очень далеко, еще нужно пережить длинные зимние ночи, Адвент, потом нагрянет Рождество, святки, а там – Великий Пост, самое сложное время, когда старое отмирает, а молодое радуется – ему как никогда хотелось кричать миру: «Surrexit Christus!»*. Потому что с приходом Хайнкель он начинает верить в Воскресение так, как никогда раньше не верил. Если нет воскресения мертвых, то и Христос не воскрес; а если Христос не воскрес, то и проповедь наша тщетна, тщетна и вера ваша… - вспоминает он отрывок из посланий апостола Павла и кричит: - Хайнкель, я иду служить утреннюю мессу. Ты со мной? В ответ раздается радостная витиеватая ругань, но сейчас можно, сейчас падре не будет ругаться. - Я буду считать это согласием. Догоняй! И падре бежит под снегом, который тает, не долетая до земли, к часовенке, гордо именуемой им храмом. И он почти слышит, как далеко отсюда, в Риме, звонят колокола на праздник Воскресения. *Христос Воскресе |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |