08:55 Мне приснился страшный сон. Глава 8. Часть 2. |
| Глава 8. Александр Андерсон. Часть 2: Алтарь науки, алтарь церкви, или...? Первым, здорово шатаясь, из вертолета кое-как вылез Луиджи. Колеблясь, как трава, под ветром (и по цвету мало от нее отличаясь), он согнулся и зажал рот рукой. К нему с пакетом наперевес ринулась Хайнкель: — Идиот, если тебя вырвет на газон, Эммануэле тебя прикончит на… — Хайнкель! — …На славу сатане, конечно. Не вводи Эммануэле в смертный грех, Луи. Из вертолета на зеленый лужок высыпались детишки, потом, согнувшись в три погибели, явился на свет божий Андерсон. Последним вылез сам хозяин (худой, низенький, словно в детстве недокормили, в священнической одежде — Вульф всю дорогу облизывалась, раздраженно оправляя длинные юбки), гордо расправил плечи и внезапно загудел басом: — Верно сестричка говорит, лужок не порть… Возьми еще пакет… А вы, детишки-недоростки и дыдла с мастерками, лучше на вид посмотрите. Красота! Дыдлу падре пропустил. Он уже стоял на краю площадки и щурил глаза под очками: перед ним растирался израненный город (и это столица великой Британии!) — неопрятный, некрасивый, весь в серо-бурых пятнах и черных провалах окон. Изуродованные дома, руины. Кое-где стояли строительные леса, на некоторые здания уже стыдливо накинули зеленую ткань и бумажные плакаты — ведутся строительные работы… Вдали на фоне низкого неба одиноко маячило черное кольцо — знаменитый Лондонский глаз. То ли Максвелл пожалел труд рабочих (колесо достроили где-то полгода назад), то ли решил оставить нетронутой мечту детства — в любом случае, Бог миловал, ни один заряд туда не попал. — Мы в центре, — сказал ему из-за спины Эммануэле. — Эти районы долго были оцеплены — сами понимаете, нечисть… Ковент-гарден, Сохо, Пикадилли — все в щепу. В каменную щепу, если, конечно, щепа бывает каменной… Ну, вы видите. А мы — на самой высокой точке здесь, Centre Point. Вообще чудо, что она стоит. Андерсон прикрыл глаза. На секунду его накрыло чувство дежавю: уже было такое, он уже стоял так же, на крыше, только город горел, несло гарью, дымом и кровью, небо бороздили дирижабли Миллениума и вертолеты Максвелла… Взрывы, трели очередей, а в промежутках — крики, стоны, вопли, рычание… В потоках крови мутно и влажно отражались отблески пожара, и эти же отблески несла в себе темная безразличная Темза, они появлялись и исчезали в его очках, на крестах, на клинках и стали пистолетов его отряда. И в глазах Юми и Хайнкель. Я пришел к тебе, город скверны. Ты звал, и я пришел. Что же теперь? Теперь город затих. Горящий город бился в агонии, раскалывал его голову, ликовал и звал; умирающий — выкрикивал его имя, мертвый — молчал под свинцовым небом. — Вы были здесь раньше, да? — спросил Андерсон монаха, который уже встал рядом и откровенно наслаждался видом развалин. - Да. Сейчас здесь — рай для брата католика… Весь цвет Ватикана ринулся в Лондон, как только были зачищены прилегающие к центру районы. Говорят, королева была в страшном гневе… Мол, лучше б я жахнула атомной, но мои подданные попали бы в рай добрыми протестантами, а не в ад с гнусными католиками. Впрочем, слухи, наверное. Хайни построила детей в линеечку, заставила их прыгать на одной ноге. — Эммануэле, где, черт возьми, тут выход?! Я замерзла! Ветер ледяной! Рядом стонал все еще зеленоватый Луиджи. — У нас тут окатоличивание еретиков. Население недовольно, впрочем, забыть ангелов Максвелла они не могут, боятся, молчат, — игнорируя вопли Хайнкель, продолжил Эммануэле. — С ангелами он хорошо придумал, Максвелл, это да. Энрико… Хайнкель говорила про тебя, ты — тот еще показушник. Фейерверки, которые ты не получил в детстве — это были они? Ангелы смерти? Канонада, салюты — за все детство, за всю жизнь… — Вы и ангелов видели? — Видел. Я все видел. И в тот же день пришлось в Америку слетать, с поддержкой нашим тамошним подразделениям… Я, падре, везде и нигде, и поэтому сейчас я здесь, — весело закончил Эммануэле. — Сейчас я здесь, а вечером опять буду в Риме. Слова «везде и нигде» резанули падре слух; он нахмурился — определенно, он уже слышал их раньше. Везде и нигде… Nusquam est qui ubique est…* — А вон там, видите — Британский музей. Вам туда? — Сначала в гостиницу, потом в церковь. И поесть. А потом да, туда. Дети тонким ручейком потекли вниз по лестнице. Надо было уходить, искать гостиницу, потом — что-нибудь где-нибудь, где бы продавали здоровую пищу (не дай Бог забаловать детей), потом зайти в церковь, поблагодарить Господа, что долетели в целости… С поиском церкви, впрочем, проблем не было: раз в Лондоне балом заправляют католики, значит, выбирай любую — и найдешь там брата-единоверца… Как дома. Андерсон еще раз взглянул на город. В груди теплилось какое-то гаденькое чувство превосходства — вот вам, Интеграл Хеллсинг, отвернулся от вас Господь и привел истинных служителей своих очищать город от скверны иноверия! Сначала — снести до основания, а затем построить Новый Иерусалим… Впрочем, он сразу удивленно отметил — почему гаденькое? Не он ли мечтал об этом вместе с Максвеллом? Что же не так? Перед тем, как спуститься вниз по крутой лесенке вслед за Хайнкель, Андерсон внезапно понял, что не помнит, зачем в тот день Максвелл устроил фейерверк. Ангелы были красивы, это правда, но отнюдь не являлись боевым оружием, никакой взрывчаткой… Могли, конечно, ослепить, но это не было главной задачей, скорее, побочный эффект. Неужели надеялся ввергнуть нацистов в культурный шок? Пробудить в них чувство красоты? Он раздраженно мотнул головой и впечатал каблук в первую ступеньку. *** - Хахаха, — хихикала Хайнкель под бинтами, — хахаха, падре, никогда не думала, что вы такая знаменитость! Тоже так хочу! Сверху улицы казались пустынными, но внизу, особенно ближе к собору святого Павла, то и дело встречались спешащие куда-то люди в сутанах. Высокий и сутулый, брутального типа, священник с толпой детишек, к тому же на фоне окровавленной улицы (бурые пятна крови с той ночи намертво въелись в камень и асфальт), явно привлекал внимание. Перебинтованная матерящаяся монашка, идущая огромными мужскими шагами в конце колонны, впрочем, тоже. Все кончилось тем, что к Андерсону робко подошел какой-то монашек из ордена Калатрава и, заикаясь, начал за что-то Андерсона благодарить. Оказалось, монашек был в армии Максвелла, в отряде рыцарей своего ордена (общее число бойцов — 118, вспомнил падре сводку), и так случилось, что в ту самую ночь Андерсон спас ему жизнь. — Да за что вы меня благодарите, — отмахивался Андерсон, — случайно ведь вышло. - Но, е-если бы не-е вы, отец… О, в-вы так скромны, что не-е называете имя… Хайнкель не выдержала и выпалила: — Ты говоришь, ты из ордена Калатрава. Но он прекратил свое существование еще в 1838 году! — Как и Тринадцатый отдел, сестра, — скромно заметил монашек и отошел. — Как и орден в 1838? — недоуменно спросила Хайнкель ему в спину. — Просто, как и орден. Ен. Андерсон вздрогнул, мысленно пролистал том Ватиканской истории — а был ли их отдел когда-либо официально закрыт, или монашек намекал на что-то? Впрочем, Вульф сразу сказала, что Андерсон слишком мнителен: — Мудрите вы, отец. А нефиг! (за что и получила по губам. Андерсон почти заехал ей по лицу — вспомнил, что щека болит; но все равно ей было обидно). После этой встречи еще пара человек явно узнавали Андерсона; другое дело, Андерсон не узнавал их — вполне возможно, что эти люди тоже были из орденов — безлицые воины в железных шлемах и белых одеждах. Как пелось в известной песенке искариотцев — «Пики в руки, крест на шею, колпаки поверх кастрюлей — так на Темзе крестоносцы вампирюгам дали люлей…» Прости Господи им их сквернословие. И все-таки, быть узнаваемым было скорее неприятно. Работали старые инстинкты — если едешь на работу (будь то резня или выгул ребятишек), лучше быть тихим, мирным и незаметным («как фикус", — говорила Хайнкель новичкам Тринадцатого, — «или как Юмико»), чтоб, в случае чего, можно было быстро скрыться. А сейчас полгорода уже должно было знать, что в Лондон явился Палач. С толпой детей. К падре подошел Луиджи, хмуро потянул за рукав: — Падре, я отойду ненадолго, хорошо? — Иди с миром. — В вашей гостинице я буду где-то часа через полтора. Я не заблужусь. *** К тому моменту, как падре нашел Луиджи, прошло уже часа три-четыре. Они бы никогда и не узнали, где же этот чертов, прости Господи, лекарь пропадал, если б Тео не выпытал у Луиджи перед его уходом: место назначения — кладбище. Чтобы добраться до католического кладбища святой Марии, падре пришлось трястись в набитом битком автобусе минут 40. Впрочем, Андерсон был почти благодарен медику (кстати, и зачем он увязался? Собирался же просто проводить до аэропорта) за то, что тот дал падре повод побыть одному. Вульф пришлось остаться с детьми. Ему начало казаться, что он и Хайни слишком сильно цепляются друг за друга — как утопающие. Только чтоб не думать о потерях. О мертвой Юмиэ и сумасшедшей Юмико, об убитом им Максвелле, о поредевшем отряде Искариотов. О пропавшем куда-то отце Ренальдо. О распущенном Отделе. Вульф вела себя как ребенок, много смеялась, постоянно требовала внимания и сама нянчилась с детьми, все реже и реже заходя к Искариотам на тренировки. Теряла себя. Падре не позволял себе распускаться, работал над собой, много молился, метал по ночам клинки, но и он все больше опускался в мелкую рутину, бытовые проблемы, отчеты для Третьего Отдела. И не позволял себе думать — и вспоминать… У него начала болеть голова, и он быстро перескочил на другие мысли. В конце концов, пора найти Луиджи. И все-таки, Господи, тут что-то неправильно. Тут все неправильно. Я должен об этом подумать, я знаю, но дай мне еще немного времени… Луиджи нашелся в самом дальнем сумрачном уголке. Вечерело — падре с трудом его заметил. Тот сидел на двойной каменной, уже порядком потрескавшейся плите, задумчиво разглядывая фотографии в альбоме. - А, это вы, падре, — ничуть не удивился он. — Присаживайтесь, думаю, предки не будут в обиде. - Нет, я уж постою. — Потому что не положено? - Нет. Камень холодный. Луиджи пожал плечами и встал сам. Из альбома выпала карточка; падре нагнулся, чтоб поднять ее с твердой земли — то же сделал и Луиджи: они столкнулись руками, и падре даже сквозь перчатки почувствовал, что руки медика холодны как лед. С черно-белой фотографии на падре смотрел юноша — светлые неостриженные волосы до шеи, длинный острый подбородок, крепко сжатые губы. Напряженное выражение лица. На носу — странные очки, с тройными линзами… Голова у падре опять загудела. - А, это мой дальний-дальний родственник, Доктор Нейпьер. Правда, к Чарльзу Нейпьеру из «Пришельца из глубины»** он не имеет отношения… Он родился еще до войны, мои родители говорили, он был гением медицины, юным дарованием… Впрочем, насколько помню, моя троюродная прабабка, или кто она там, — его мать — хотела сделать из него повара. Падре мял карточку. Голова болела все сильнее. Юноша с фотографии, кажется, начинал кривить губы в усмешке — что такое, падре? Дежавю? Расстроенные нервы? Ты же читал про меня — попробуй-ка, вспомни… — Его хотели приобщить к Ватиканским, к нашим разработкам… Правда, не знаю, как бы они это сделали. Он был конченым атеистом. Перед войной уехал в Германию — в последний раз писал, что нашел хорошую лабораторию, какие-то немыслимые зарплаты — впрочем, я не удивляюсь: в Ватикане привыкли экономить на сотрудниках, а в Германии война, нужны специалисты. А потом пропал. Добавил: — Для него есть символическая могила в усыпальнице нашего рода. Да, на родине, в Италии, хотя он ее никогда не любил. Здесь похоронены только мои родители… Падре мотнул головой. Хорошо. Если ему запрещают об этом думать — он не будет, иначе, он чувствовал, он не сможет доехать до гостиницы. А тот факт, что он регенератор, никак не спасал его от мигреней, увы. — Держи, — он вернул карточку Луиджи. — Почему они похоронены здесь? Луиджи помолчал немного, потом скривил губы. Сейчас он впервые был относительно спокоен (несмотря на активную мимику) — ни сумасшедшего обожания («падре, вы — замечательный экспонат!»), ни раздражения («ваша кровь сведет меня с ума!») … Усталый, угрюмый, с красными глазами. — Потому что, падре, — сказал он, — закрытый научный съезд в Лондоне, конец восьмидесятых, смерть от несчастного случая. Погибли оба ведущих сотрудника главной лаборатории. Мужчина и женщина. Новое оружие, новое оборудование, реагирующие элементы — вроде сигнализации… И все — против вампиров. Да, падре, Ватикан богат, но нам здорово урезали финансирование, особенно по антивампирскому вопросу. К тому же, у нас было обязательство перед Хеллсингом. Мы позаимствовали у них когда-то пару идей… Вот только пулевые ранения даже ребенок вроде меня тогдашнего мог бы отличить. У него задрожали плечи. Он нервно заходил туда-сюда вдоль могильных рядов. — А это значит одно из двух… Нет, трех: либо Ватикан не захотел, чтобы Хеллсинг узнал о наших разработках, — но тогда мы бы уже сейчас их использовали! Падре, Искариоты были бы живы, им бы не пришлось подрывать себя — я б вам показал чертежи, это были самонаводящиеся бомбы… Пары святой воды… Разрывные пули с освященной начинкой… Он остановился, продолжил, размахивая руками: — Либо покушение организовал Хеллсинг, боясь, что подобный технический прогресс скоро вытеснит протестантов с арены, и их услугами просто перестанут пользоваться. Они будут не эффективны. Но вот в чем загвоздка. В это время внутри Хеллсинга были свои проблемы. Умирал Артур Хеллсинг, наследницей должна была стать юная леди Хеллсинг. Смог бы ребенок в первый же свой год, кхм, управления решать такие сложные задачи? Просчитывать наперед, учитывая весь опыт отношений с Ватиканом? Не будем забывать, Интегре и брату покойного было совсем не до этого… Играя в догонялки с нелюбимой племянницей, Ричард (его же звали Ричард?) не очень-то интересовался внешней политикой. А с пробуждением Алукарда потребность в оружии не то, чтобы отпала вовсе, но существенно снизилась. Как и опасения по поводу возможной конкуренции. Алукард - вне конкуренции! Алукард вам сам по себе и бомба, и сигнализация, и все на свете, — Луиджи перевел дух. — Выходит, единственный возможный вариант — третий: Ватикану было невыгодно, чтобы его собственные подразделения пользовались усовершенствованным оружием. Но почему? Боялись восстания? Отделы всегда были лояльны (если не сказать — фанатично преданны) Папе, да и какая разница: если б они действительно были недовольны, они бы и осиновыми кольями всех перебили. Тогда вспомним, что было принципиально новым в работе моих родителей. Вот оно. Сигнализационная система. То устройство, которое изобрел мой отец, сканировало пространство в радиусе не больше метра. Но представьте, что усовершенствованная модель сканирует десятки километров! Преступление можно предотвратить до того, как оно произойдет, разве не замечательно? Это ужасно только если ты сам — вампир. А это значит, — Луиджи уже сипел. Остановился, сглотнул, закончил, — а это значит, что, если бы папаша мой включил агрегат в самом сердце Ватикана, то через несколько минут он бы с удивлением обнаружил, что вампиры буквально сидят в соседней комнате. Падре помолчал, потом улыбнулся и неожиданно выдал: — Похоже, ты гораздо лучше меня разбираешься во внутренних отношениях семьи Хеллсинг. — Просто надо было читать сводки и отчеты… Стойте, это все, что вы можете мне сказать?! Падре, я только что вам открылся, вы — второй человек после Хайнкель, который слышит о моих подозрениях и первый, которому я их обосновал, и это все, что вы можете сказать?! — Vince animos iramque tuam***. То, что ты сказал, чрезвычайно интересно, но, черт возьми, как же болит моя голова! Сейчас твои идеи кажутся мне нелепыми. Я не могу опровергнуть твои слова — я не вникал в работу медицинского отдела, я оперативник, а не ученый. Но и подтвердить их не могу. Пойми, Луиджи. Скажи хоть то, что моих Искариотов режут сейчас на части там, в приюте, или что Папу ждет смертельная опасность, хотя ты и так это уже сказал… Я ничего не сделаю, потому что истина в том, что мою голову раскалывает на части так, что мне хочется лечь под эту могильную плиту и больше не вставать. Сделай лекарство, Луиджи, тогда и поговорим. Луиджи сжал зубы, опустил блестящие от гнева глаза. Выдохнул. — Я понимаю, падре. Я не знал, что эта вещь так сильно влияет на вас. Возможно, своим разговором я только что подписал себе смертный приговор. Правда, я не имею понятия, как они читают мысли на расстоянии, это невозможно… — Мне кажется, это связано не с тем, что ты говоришь, а с тем, что я пытаюсь вспомнить, — начистоту сказал Андерсон. — В моих ночных кошмарах мне видится горящий Лондон. Я иду по улице, и она кажется мне знакомой, но я никак не могу дойти до поворота. Когда я смотрел на фотографию твоего родственника, мне показалось, что я уже видел похожую карточку. Ты сказал, что твой родственник пропал в Германии — возможно, он присоединился к «Миллениуму», а у меня было досье на каждого из Вервольфа… От воспоминаний о той ночи, когда я должен был… должен был убить Алукарда, остались только обрывки. Меня пытаются заставить забыть, но что, что именно? Прости, Луи, но, кажется, я сейчас упаду в обморок. Он все-таки сел на плиту. Спустя минут пять Андерсон усмехнулся: — Удивительно, выговорился какому-то мальчишке, с которым едва знаком и которому не доверяю. Это атмосфера кладбища такая? — Я не знаю, — тихо сказал Луиджи. — Но я знаю, почему я доверяю вам. — И почему же? — Я не был единственным ребенком. Меня брали в лабораторию, растили как замену — талант должен передаваться по наследству… Кажется, это единственная причина, почему моим родителям разрешили жить вместе и даже обвенчаться. В конце концов, мой отец был священником. Так вот. Еще есть сестра. Она родилась накануне той поездки, и сейчас она живет в вашем приюте, падре. — И кто она? Кто из детей? — Я не скажу вам. Я не хочу, чтоб она знала. У нее есть все основания спросить, где же я был все это время… Мне нечего ей сказать. Я сам был ребенком. Когда я узнал, куда ее забрали, ей уже было лет пять. Я бы и сам не смог ее отличить — пришлось брать кровь у всех девочек… Вы тогда были на задании, меня встретила Хайнкель, я сказал — внеплановый осмотр из центра. Стал за ней приглядывать… — За Хайнкель? Ей бы не помешало, честное слово. — Это правда, не помешало бы… И все же нет, за сестрой. Мне нравится, как вы общаетесь с детьми. Ей хорошо у вас. Несколько лет я изучаю ее издали. Кажется, ей интересна биология — что поделать, родители хотели, чтобы оба ребенка были медиками, биологами, учеными… Я жду, когда она подрастет. И если она захочет, я возьму ее с собой в лабораторию. И может быть, когда-нибудь потом я ей откроюсь. И расскажу, что стало с нашими родителями… Но для этого я должен найти тех, кто их убил! — Ultionis cupiditas? **** Большой грех… - Нет. Почему вы убиваете вампиров? Может, потому что видели превращенного, извращенного ребенка? Я хочу быть уверенным, что меня и мою сестру никто не тронет, будь это Хеллсинг, или немецкие вервольфы, или «наши», Ватиканские вампиры. С немцами разобрались, с Хеллсингом разобрались, остался Ватикан… Начался холодный дождь. У земли он превращался в снег и тут же таял. — Луиджи, а почему ты вообще вспомнил о сестре? Зачем? Ты прожил несколько лет без нее, зачем тебе тратить свои силы сейчас? - Не знаю, падре, поймете ли вы... Церковь не стала для меня семьей. Служение ей не стало моей целью. Я и в Бога верю-то очень слабо... Я не могу отпустить своих родителей и простить тех, кто их убил. Мне одиноко? Да, и это тоже, но главное - сестра - это часть моего рода, и так уже полувымершего. Мы своих не бросаем. - Ясно. Пожалуй, нам пора идти. - Да, падре. Скажите, вы мне поможете? С расследованием? Поможете? — Я не буду ничего обещать, Луиджи. Я даже не могу осознать того, что ты мне рассказал. Мне тяжело представить, что где-то около Папы разгуливают вампиры в католическом облачении. Единственный такой случай был только однажды в протестантской Англии — их вера нечиста, поэтому вампиру и удалось нарядиться служителем их Церкви… Однако, когда я приду в себя, я постараюсь всерьез заняться этой проблемой. Если, конечно, она существует. — Падре! Спасибо вам! И знаете что? Я клянусь, я клянусь вам, что сделаю все возможное и невозможное, чтобы справиться с вашим недугом и уже завтра… Нет, пожалуй нет, через неделю вы будете совершенно здоровы! Клянусь головой! — "А Я говорю вам: не клянись вовсе: ни небом... ни землею... ни головою твоею не клянись, потому что не можешь ни одного волоса сделать белым или черным. Но да будет слово ваше: да, да; нет, нет; а что сверх этого, то от лукавого». Стыдно не знать Евангелие… — Простите, падре. Ну, тогда я просто скажу «да». - Хм. Посмотрим. Дождь втаптывал в грязь оставленные у могилы лилии. *Кто везде, тот нигде. **Итальянский фильм 1989 года, жанра ужасы и фантастика. Примечателен насекомым «породы Иуда (Judas Breed)» :) ***Обуздай свой пыл и гнев ****Жажда мести Примечания: Улита едет - когда-то будет... (с). Кстати, форматирование текста на сайте - жуткая вещь. У меня глаз замылился исправлять "_," и ";,"! |
|
|
| Всего комментариев: 0 | |