– Господи... – преклоненные колени, склоненная голова, сложенные руки и горячий шепот: – Господи Иисусе, Дева Мария и все святые... молю, услышьте меня. Я не прошу за себя, нет. Я ведь почти никогда не прошу за себя... Я хочу помолиться за сестру Рамону. Я знаю, ей самой сейчас не до этого. А ведь она пропадает и не видит этого! Молю, образумьте ее. Наставьте на путь истинный.
Господи, я ведь помню, как спасала ее. Снова и снова. Помню, как она плакала. Ей было так горько, Господи, и моя душа так болела за нее! Я помню, как она унижалась. Как я велела ей быть сильнее. Тащила за шиворот из болота. Я так боялась за нее. Боялась, что она так и останется тряпкой для человека... ха, если бы человека! Немертвой падали, которая не была способна ни на любовь, ни на уважение. Она едва не попала в лапы тьмы... А до этого? Я ведь и до этого так старалась ей помочь! Она хотела умереть, я останавливала ее. Я старалась дать ей смысл жизни. Я тяготилась долгом – как стыдно мне в этом признаваться! – я тяготилась обязанностью, которую взвалила сама на себя, но верила, что вытащу. Верила, что эта ноша мне по плечу. Верила...
А она сломалась. Сначала я думала, что она окрепла, наивно радовалась. Радовалась, когда она взрослела. Радовалась, когда она начинала ценить себя. Радовалась... А она сломалась. И сковала себя не из плоти, а из стали. Из стали – сердце. Из стали – сама душа. Знакомый мотив: ни любви, ни жалости... Но ведь Ты есть любовь.
Мы, Искариот, грешны, безмерно грешны. Наш путь кровав и ужасен. Я знаю это, Господи. Мы не только щит для людей, мы меч и огонь. Но даже нам не чужды чувства. И я жалею, радуюсь, грущу. И люблю, я так люблю. Я люблю Тебя, люблю Александра, люблю Рамону, люблю Его Высокопреосвященство... И ту, чье имя Ты знаешь и чье имя я так стыжусь открывать.
А Рамона, Господи, Рамона не только приняла необходимость жестокости в свой разум, как все мы. Даже не только жестокость в сердце, как некоторые. Жестокость владеет ее душой, вытеснив все иные помыслы. Она не доверяет никому и никого не любит. Веришь ли, Господи, она считает слезы слабостью... Разве излить свою боль, избавляясь от нее, – это плохо? Ты ведь считаешь иначе?
Я не знаю, как скоро Рамона забудет и нашу дружбу... Прошу Тебя, Господи, помоги смиренной рабе твоей. Молю, исцели ее истерзанное сердце и измученную душу. Молю...
– Аминь, – непривычно хриплый голос подруги заставляет монахиню вздрогнуть и спешно подняться. Боже, как невовремя! Боже, сколько она успела услышать?
– Рамона... – но поздно, уже не успеть встретить взгляд пронзительно-синих глаз, не увидеть, что на лице – тихая ярость или же бесстрасстное спокойствие. Только напоследок, уходя, девушка бросает короткое:
– Не реви.
И Николь, касаясь щеки рукой, совершенно неожиданно для самой себя ощущает ладонью горячие капли.
– Господи...