Он говорит, что совсем не помнит этого, ловко уворачивается от прямого ответа, отшучивается, ведь солгать напрямую ему было бы сложно. Хотя, может быть, он и впрямь не помнит. Столько всего, столько событий, накопившихся за прошедшие долгие годы, что если он и пытался поначалу иметь в голове хоть какую-то более-менее связную хронологию, то теперь она почти полностью оказалась утрачена, словно изгрызенный мышами фолиант на заброшенной полке памяти.
Не помнит или не хочет вспоминать.
И нет никакого дела до того, что было. Оно именно было, было когда-то и прошло. Если ему и хочется оставить себе какие-то воспоминания, то умей случайный прохожий читать их, то он не увидел бы в этой белобрысой голове ничего кроме детских лиц, внимательных взглядов, обращенных к нему юными воспитанниками, их игры и мирские проблемы, которых у каждого, несомненно, накопилось великое множество. Иногда, впрочем, могли попасться и клочковатые части указаний, обрывки заданий и прочие суетные мелочи, значения которым он если и придавал, то не надолго. Но все это достаточно простые житейские вещи, которые приятно будет припомнить в старости, если она, конечно, наступит, в чем он лично сомневался. Неприятные же вещи он благоразумно старался забывать, и в конце концов это сделалось привычкой настолько прочною, что происходило на чистом рефлексе.
Очень стыдно в этом признаваться, но в глубине души ему немного страшно. Хотя, "страшно", видимо, не слишком подходящее слово. Эта дрожь, что порой пробегает по всему его телу не вызвана холодом или страхом. Так дрожит в нетерпении влюбленный на остановке, рисуя мыслью одному ему ведомые картины, так содрогается верующий, заслышав звуки клира, так вздрагивает человек, чью неспокойную душу занесла нелегкая в это покинутое всем богами место...
Всем людям время от времени необходимо спать. Даже неутомимым регенераторам время от времени все же приходится предаваться объятиям всемогущего Морфея и, закрывая глаза, впускать в сознание то, что так долго томилось на самых его задворках. Он старался спать лишь по необходимости, истязая себя нагрузками, ночными молитвами, заданиями, хоть чем-то, что могло отсрочить то, что неумолимым призраком являлось практически еженощно, вплетая свои липкие нити страха даже в абсолютно, казалось бы, абсурдное видение. Он не хочет видеть это, слышать это снова и раз за разом понимать, что то существо оказалось право, словно со зла напророчив ему его багряной раскраски судьбу.
Выгадывать считанные часы на сон, если не проваливаться сразу в темную тягучую "бездну-без-сновидений", то урывать спокойные минуты, малодушно сбегая от следующего по пятам кошмара, настолько порою реального, что хочется рефлекторно швырнуть в темноту нож.
...Первый раз - всегда сюрприз. В чем бы этот "раз" не выражался: свидание ли, задание или же еще что-то. В его случае это именно второй вариант, хотя если подумать, то в ближайшем времени проявит себя частично и первый - он "свидится" со своей жертвой, но не романтикой будет наполнена их встреча. Разве что лишь романтикой смерти.
И все-таки это несправедливо. Почему из оружия ему выдали лишь старую винтовку? Это неудобно и громоздко, болтается за спиной, тыкаясь прикладом в поясницу, слишком много шума от выстрела и вообще нож куда лучше, его мнение всегда было и останется таковым. Рукоять словно влитая ложится в ладонь, никакого лишнего грохота - лишь тихий свист разрезающей воздух стали.
Именно такой свист разрезает давящую тишину, спасло его исключительно то, что он вздрогнул от неожиданности и обернулся - тонкое лезвие задело только край очков, что в следующее мгновение со глухим стуком соприкоснулись с полом, укутанным толстым слоем многолетней пыли.
Андерсон близоруко щурится в сумрак, где со сдавленным шипением, в котором читались злость и досада, мелькнул и тут же скрылся темный силуэт. Допустить непростительную оплошность - позволить врагу подобраться с тыла, как не стыдно!
И все же, не стоит мешкать, иначе следующая такая игрушка окажется у него точно между глаз...
Ему редко снятся хорошие сны. И от этого ему иногда становится обидно на самую малость, что нет покоя даже в собственном сознании. И не проследить, не защититься от призрачной атаки изнутри, не прикрыться, не воспротивиться - только подчититься неизбежности происходящего. Однако, и к кошмарам со временем все же привыкаешь - ничего особенного, иногда даже занятно.
Спрятаться за ближайшим ящиком, переждать, прислушаться... хотя последнее излишне - оно перемещается на удивление бесшумно, словно тень.
Все как и рассказывали.
Как это странно, сперва не верить росказням о вампирах, смеяться в лицо тем, кто старался убедить его в правдивости своих слов, снисходительно улыбаться в ответ на самые горячие и неоспоримые доводы. И теперь лично встретиться лицом к лицу с этой внезапно ожившей страшной сказкой.
Тварь быстра, он бы даже сказал, что слишком. Никак не поймать в прицел - мешает неудобная поза, непривычное орудие, и, конечно, дикая непредсказуемость движений существа. Взгляд отчаянно шарит по стенам и углам, в душе незванной кошкой скребет зародыш страха. Где же оно, где?
...А вампир видит его, наблюдает из угла за тем, кто безуспешно пытается отыскать свою потенциальную добычу, тем не менее уже начиная сомневатся в собственной храбрости. В зеленых глазах то и дело мелькает нескрываемая искра ужаса, дрожащие пальцы теребят цепочку креста - он расстрелял уже половину патронов, безрезультатно и неумело. Да, тот факт, что стреляет этот человек крайне отвратительно не укрылся от внимания носферату, которому надлежало бы уже барахтаться в собственной крови.
Да, человеку страшно...
И никогда не полюбить ему ружья. Никогда. Подвело его горячее оружие, не позволило выполнить все как хотелось. Его жизнь навсегда связана с холодной сталью освященного клинка, тонкого, как острое перо травы, легкого и быстрого, чистый блеск которого отражается в искаженном ужасом взгляде врага. Точного и меткого.
Он боится, пятится, все еще надеясь, что кошмар закончится, и все это окажется не более чем ночным видением... но этого не происходит - черная тень продолжает наступать, заставляя пятиться снова, чувствовать лопатками холодную сырую стену. На него находит понимание, что отступать дальше некуда, вот-вот на горле сомкнуться страшные, длинные клыки, которые раньше ему доводилось видеть разве что на фото, прилагаемых к тем немногочисленным отчетам, к которым нехотя, но все же допускали резвого юнца, что так стремился узнать побольше обо всей этой нежити. А ведь он упорно не верил до самого последнего момента, находя множество с каждым разом слабеющих оправданий и доводов.
- Сразишь? Убожество...
Эта сквозящая насмешка, пусть он не видит ее на скрытом тенью лице, но она точно искажает сейчас бледные губы вампира, что остановился в паре шагов и теперь смотрит на сидящего на полу человека, сжимающего в подрагивающих руках нагретую теплом тела винтовку, с нескрываемым презрением и снисходительностью. Во взгляде зеленых глаз напротив ничем не прикрытый животный страх, зрачки мечутся в поисках надежды на спасение, на капельку невозможного чуда.
Проиграл. Проиграл, так и не начав достойной схватки, забился в угол, закрылся от надвигающейся опасности бессмысленной уверенностью в собственном бессилии. Он словно чувствует смрадное дыхание ожившего трупа на своей коже, пусть даже мертвые и не дышат, но созданная его страхом иллюзия поражает своей реалистичностью.
Но... осознание происходящего накрывает его тяжелой волной негодования. Он не позволит. Не позволит сделать из себя куклу, такое же покорное жажде алого напитка создание ночи, не позволит притронуться к себе этим поблескивающим в темноте иглам клыков.
Священник медленно перекладывает ружье из руки в руку, по прежнему не сводя глаз с нависшего над ним силуэта. Последний приказ, отданный телу затуманенным разумом, это прикусить зубами дуло, прочертив невидимый путь в глубину его естества, ища сосредоточие жизненной силы для кусочка стали; нахально и немного по-сумасшедшему улыбнуться вампиру, которого подобный поворот событий если не раздосадовал, так определенно удивил.
- Глупости, - с явным отвращением в голосе поджимает губы вампир, переминаясь с ноги на ногу и с явным разочарованием глядя на попытки своего противника попасть пальцем на спусковой крючок. - Давай уже сдохни поскорее, а я посмотрю.
Существо садится рядом на корточки, смотрит. Краем глаза Андерсон успевает его разглядеть: немолодой уже мужчина, темный плащ едва ли не мешком свисает с худощавого тела. А ведь несколько минут назад эффектно развевался в порывах гуляющего по помещению сквозняка... Или он сам себе это нафантазировал? Возможно и так.
Вдруг что-то незванное кольнуло почти уже собравшегося с духом падре, собственный голос учтиво и в то же время холодно напомнил ему одну вещь... Совершить великий грех, а ведь он еще так мало сделал, чтобы с чистой совестью отправиться в глубины Ада. Возможно, так он и прекратит нынешние мучения, но не избавится от новых. Что он сможет доказать столь малодушным поступком, кому станет лучше? Сам он может быть и спрячется, но кто спрячет очередную жертву этого вампира, если он сейчас пошевелит пальцем? На губах чувствовался солоноватый привкус стали и крови, что тонкой струйкой сбегала по подбородку из прокушенной насквозь губы.
Резким движением священник, словно обретя второе дыхание, перехватывает винтовку, держа ее за ствол, наотмашь бьет в висок на мгновение замешкавшегося вампира. Тот, потеряв равновесие, падает, пригвожденный к полу оставшейся серебрянной пулей. Но одной ее явно мало, и потому ему удается вскочить, пусть и слегка пошатываясь, дернуться в сторону внезапно обнаглевшего патера, ударить так, чтобы он отлетел обратно к стене, а злополучную винтовку пинком отправить в темный угол, загнав под старый шкаф.
Андерсон чувствует как в рот сбегают струйки теплой солоноватой влаги - из разбитого носа хлещет кровь. В ту же минуту на шее, больно впиваясь ногтями в кожу, тисками смыкаются холодные пальцы. С вампирской, нечеловеческой силой его ударяют затылком о стену, потом еще раз, и снова, и едва ли не до тех пор, когда на месте удара остаются яркие следы темных багряных пятен, а волосы слипаются от обильно сочащейся крови.
Нужно что-то, что-то такое, чем можно отвлечь вампира. Иначе его в буквальном смысле размажут по стене. Глаза заливает алая пелена, мешая и без того отвратительному зрению, за шиворот сутаны также струятся потеки, пачкая колоратку и заставляя тело содрогаться от неприятных ощущений.
Нужно что-то серебрянное. Но что? Пуль не осталось, да и хоть бы они были - до ружья не дотянуться при всем желании. Тихо звякнула цепочка креста. В любое другое время он не обратил бы внимания на этот звук, но сейчас он показался Андерсону музыкой ангелов. Вывернув руку, он хватает крест, ладонь приятно холодит освященная сталь. Извернувшись, коротким, но точным движением вонзает предмет в глазницу, где сверкает огнем ярости красный зрачок. Тут же относительную тишину пространства разрывает дикий вопль раненого животного. Андерсон чувствует, как ослабевает хватка, как легкие вновь наполняются воздухом. Эйфорию прерывает достаточно жесткое приземление на пол. Времени на раздумья нет, одним прыжком он подскакивает к вампиру, что пытается зажать рукой дымящуюся рану, и, подмяв ничуть не сопротивляющегося носферату под себя, снова вонзает крест в щель между пальцами, вырывая из груди раненого новый отчаянный крик боли. Удар за ударом, и вот уже лицо вампира напоминает сплошную кровавую маску, испещренную глубокими незаживающими ранами. Словно обезумев от происходящего, Андерсон вздымает и с силой опускает руку уже на чистом рефлексе, едва ли не полностью загоняя крест внутрь дымящегося черепа, но вот в затуманенное яростью сознание робко стучится понимание, что достаточно, довольно этих бездумных движений. Поэтому он отстраняется, слезает с обмягшего тела, выроненный из мгновенно онемевшей руки перемазанный кровью крест, мутно блеснув, стукается об пол, и на него тот час же густо налипает пыль, которую не размело по углам беспорядочными взмахами рук. Андерсон шумно дышит сквозь крепко сжатые зубы, не в силах оторвать взгляд от распростертого на полу тела. Да-а-а... это настолько...
Тихий задушенный смех вырывает его из собственных мыслей. Он недоуменно переводит взгляд на почему-то все еще живого вампира. На незрячем окровавленном лице появляется болезненная вымучнная улыбка.
- Ты меня запомнишь... надолго запомнишь. И не будет тебе покоя от крови, что сейчас на твоем лице. Я не могу ее видеть, но знаю, это так...
И тогда он просыпается, сдавленным криком заставляя вздрогнуть во сне соседей за стеной, давно привыкших к подобным происшествиям. И кажется ему, что все еще звучат во тьме слова мертвеца, что предрекли его судьбу и выдолбили глубокие колеи, по которым струятся напророченные кровавые ручейки, глубина которых с каждым разом увеличивается, а в ушах похоронным набатом звучит угасающий голос:
- Умываться будешь в крови...
В последнее время ему все сложнее отличать страшный сон от реальности.
|
