1443-1448 Эгригёз
Мустафа поднял голову, утирая со лба пот. Дым ел глаза. Он помешал варившуюся в большом котле кашу и щедро сыпанул зиры. Мяса оставалось мало, а резать барана не хотелось - в крепости их было от силы пара десятков голов. Оставалось надеяться на подвоз из деревушки.
Кашевар прислонил половник с длинной ручкой к жирному боку котла и вытер руки о замасленный передник. В белом небе над крепостью Эгригёз кружились вороны - сегодня во внутреннем дворе посадили на кол какого-то пленника. Каждый день одно и то же...
Жизнь Мустафы, гарнизонного кашевара крепости Эгригёз, не отличалась разнообразием. Вставать приходилось до света, варить суп из требухи, потом идти в башню и готовить баклажаны с острым сыром на завтрак Сулейману-паше, на обед - вечная баранина, от которой руки покрываются несмываемым слоем жира, а на десерт - сютлач, рисовая каша на молоке. Хуже всего был ужин: в это время года теплеть еще и не начинало, и пронизывающий ветер порывами проносился по двору, заставляя сжимающие половник пальцы Мустафы коченеть. На кухне было получше, от ветра защищали толстые стены башни, но зрелище трапезничающего Сулеймана-паши настроение не улучшало. Жирный боров сначала "очищал нёбо" пловом, отправляя в рот фисташки, потом пожирал долму и пироги, обильно запивая все это ракией, капающей с сизого подбородка на богато расшитую грудь кафтана. Мустафа давно знал пищевые привычки аги, потому он равнодушно смотрел в пространство, стоя за плечом Сулеймана-паши и держа наготове миску для омовения пальцев.
Холодный, промозглый весенний день уже клонился к ночи, небо быстро темнело - и все это Мустафе только предстояло. Готовка сама собой спорилась в его мозолистых, обветренных руках, и ничто не отвлекало от тягостных мыслей.
Кашевар был высоким, жилистым мужчиной лет сорока. Его худое загорелое лицо можно было бы назвать привлекательным - чуть раскосые черные глаза, прямой тонкий нос, твердо очерченный подбородок - если бы не пролегающие между бровями складки, придававшие ему неприветливое, настороженное выражение. Мустафа с детства слыл нелюдимым, все свое время он посвящал военным упражнениям и избегал пьяных забав однополчан. Не то чтобы его кровь не вскипала при виде свежих, юных лиц новобранцев, но куда больше ему нравилось то, как его лошадь отзывалась на касания поводьев, горячо перебирая тонкими ногами, и как послушная его руке шашка разрубала начетверо ивовые прутья. В молодости он собирался стать одним из акынджи. Но неудачное падение с лошади, сломанная и плохо сросшаяся нога, хромота - это положило конец его так и не начавшейся карьере. Так Мустафа и стал кашеваром, кочуя вместе с корпусом из крепости в крепость, из города в город, из одной покоренной земли в другую...
Большие двери башни со стуком растворились, и на двор торопливо вышел Сулейман-паша, подобрав свой пышно расшитый кафтан. За ним следовали двое солдат, несущих двуххвостый бунчук. Ага поспешил к внешней стене, выглядел он озабоченным. Мустафа без интереса проводил его взглядом. Пожалуй, это было связано с переводом к ним какого-то важного пленника из Эдирне, о котором вот уже несколько дней ходил слух по крепости. Задребезжала цепь ворот, донесся стук копыт и грохот колес повозки по булыжникам двора. Вскоре снова появился Сулейман-паша в сопровождении тех же солдат, но теперь один из них держал за плечо маленькую фигурку в плаще с капюшоном. Пленник неуверенно ступал, держа перед собой связанные руки и опустив голову.
Группа остановилась неподалеку от Мустафы, и Сулейман-паша опустил капюшон с головы пленника, снял черную повязку, закрывавшую маленькое личико почти целиком, и взялся за веревку, опутывавшую хрупкие запястья. Холодный ветер встрепал густые, спутанные черные волосы мальчишки. Он был совсем еще юн, лет двенадцати, не больше, и в полутьме Мустафа разглядел только бледный овал лица и большие темные глаза, прежде чем ага втащил мальчика по широким ступенькам крыльца.
Двое солдат подошли к кашевару и сняли котел с огня, третий кивнул в сторону башни - Сулейман-паша требовал присутствия своего камердинера. Мустафа, отирая руки полотенцем, привычно пересек зал с полом в шахматную клетку и поднялся к покоям паши. Подергал дверь - та была заперта, но доносившиеся из-за нее звуки красноречиво подтверждали, что именно в этот момент присутствие слуги Сулейману неугодно. Мустафа поморщился, слыша треск ветхой ткани, ритмичный скрип кровати и утробные стоны паши, за которыми почти не слышны были слабые вскрики. Через какое-то время мальчишка затих - притерпелся или из сил выбился, бедняга, подумал Мустафа, а то и сознание потерял... Но нет, сквозь хрюканье донесся лихорадочный шепот. Слов было не разобрать, и наконец паша издал несколько странных булькающих звуков, а дверь открылась.
Сулейман связывал концы кушака на объемистом брюхе.
- Отволоки его в комнату наверху и оставь пожрать что-нибудь. Да смотри, хорошо корми, княжеский ведь сын...
Мустафа поискал глазами мальчишку. Тот съежился в углу и мелко-мелко дрожал, качая головой, как болванчик. Волосы напрочь скрыли лицо, то, что было одеждой, лохмотьями свисало с тощей исцарапанной груди. Он не сопротивлялся, когда Мустафа поднял его на руки, и оказался легоньким, но нести его было трудно - пальцы юнца точно судорогой свело вокруг простого серебряного креста.
В комнате уже были тюфяк с покрывалом, наверняка не лишенные клопов, которых хватало даже в постели Сулеймана-паши, лохань с горячей водой и сундук, окованный железом. Факел еле разгонял темноту, сочащуюся из небольшого окна, в которое узник не смог бы заглянуть, как бы ни старался, потому что даже взрослому мужчине вроде Мустафы потребовалось бы встать на цыпочки, чтобы увидеть хоть что-то. Повар положил мальчика на тюфяк и спустился за остатками мяса и каши. Вернувшись, он застал пленника в той же позе - тусклые глаза мертво уставились в потолок, губы едва заметно шевелились, в руке все так же был зажат крестик.
Пришлось поднимать и раздевать мальчишку, обрывками ткани смывать с его бедер кровь и семя и вымывать грязь из спутанных волос. Он не противился, был покорен, как кукла, сам поднимал, опускал руки и поворачивался, но даже голый не расставался с крестом. Мустафа присел перед сундуком и откинул крышку. Как он и полагал, там была сложена мальчишкина одежда: кроме простых полотняных рубах и исподнего там обнаружились дорогие шелковые кушаки и шитые полудрагоценными камнями и золотым галуном безрукавки. Должно быть, парнишка действительно был из знатной семьи. Мустафа натянул на него рубашку и придвинул миску с едой. Потом, в своей каморке, он не спал, думая, что же такого необычного в пленнике. Мустафе случалось видеть людей, оцепеневших от шока или бьющихся в истерике, случалось видеть изнасилованных, убитых и посаженных на кол - иные были и помладше этого черноволосого мальчишки, были такие, которые вопили, рыдали и молились, были такие, кто поносил палачей последними словами, некоторые просто не отвечали на попытки причинить боль, замкнувшись в себе.
Но этот мальчик не сломался. Было что-то в его шепоте, странное для его возраста, полное решимости. А еще он напоминал Мустафе полузабытую, милую Валахию, родную деревеньку под Тырговиште, хорошую, зеленую деревеньку. Такой она запомнилась Мустафе: беленые хаты под фруктовыми деревьями, кузница Марку, где он сам любил отираться с другими мальчишками, вдыхая запах гари, дегтя, пота и горячего металла; богатая изба старосты Иона с резными коньками, красивые расписные горшки на плетне - а в сундуках Ион держал и серебро; землянка бабки-повитухи Ралуки, которой мужики сторонились и даже крестились, считая ведьмой; и все сверстники, взятые по девширме.
Он помнил и тот день, когда сборщики появились в деревне. Трава только начала пробиваться, цвели абрикосовые деревья, и прохладный весенний ветерок овевал грязные лица мальчишек. Он сам сыпал зерно перед курами, когда появилась обезумевшая мать с торчащими в разные стороны полуседыми волосами, схватила его за плечи и в горнице толкнула на колени под иконой.
- Молись, молись!.. - лихорадочно зашептала она и тут же сбивчиво начала читать молитву. Он ничего не понимал, но послушно повторял за ней, а с улицы доносились шум и крики. Дверь затрещала, и несколько черноусых смуглых мужчин оторвали его от визжащей матери. Он не заметил, как оказался на главной площади, перед домом Иона, в толпе мальчиков, в основном таких же оборванных, как и он сам. Но был здесь и внук старосты, в мягких сапожках и теплом кафтане, со свертком в руках, и держался он куда спокойнее, чем другие, словно знал наперед, что его ожидало. Черноусые теснили толпу, мужчин и женщин, рыдавших или сыпавших проклятиями и угрозами, пока их детей сажали на телеги. Под скрип разболтанных колес и стук копыт деревушка скрылась за бугром вместе с теми ее жителями, кто еще пытался бежать за телегами. И только абрикосовые деревья в цвету тянулись и тянулись вдоль дороги...
Тогда меня звали Михай.
Да, Михай. Но он отрекся от православия, когда вместе с другими повторил за худощавым рыжебородым имамом непонятную фразу на чужом журчащем языке, а имам осенил склоненные обритые головы мальчиков благословением, и длинный белый рукав его одеяния заполоскался на ветру. После этого их всех нарекли новыми именами, Василие стал Ахмедом, Николае - Саидом, а Михай сделался Мустафой. Упоминать прежние имена им запретили, и новые постепенно въелись в мысли и речи вместе с языком османов и военным распорядком. Но в этот вечер шепот мальчишки - княжеского сына - пробудил прошлое в памяти Мустафы. Начали вспоминаться обрывки родных слов и молитв, снова встали перед глазами абрикосовые деревья и растрепанная мать, повеяло запахом дыма из кузницы.
Неделя проходила за неделей, и все было как прежде, не считая того, что дважды в день Мустафа входил в каморку пленника, приносил еду, воду для мытья и забирал ношеную одежду. Мальчик не разговаривал с ним, и кашевар даже не знал его имени. Сулейман-паша, казалось, забыл о княжиче, думая только о предстоящем приезде наследника Мехмеда. В гарнизоне изнывали от любопытства, и сослуживцы то и дело расспрашивали Мустафу о знатном пленнике, не веря в то, что ему было известно не больше, чем им.
Паренек часто молился, стоя на коленях под окном и устремив взгляд на пробивавшиеся в комнату лучи света. Он не обращал внимания на Мустафу, в то время как тот и сам проникался все большим интересом к несгибаемому княжичу. Наконец он решил присоединиться к нему и встал рядом, повторяя материнскую молитву - он говорил медленно и обдумывал каждое слово, но все же молился так, как подобает всем православным. Мальчишка тут же замолк и настороженно смотрел на него, но Мустафе показалось, что на его хмуром личике мелькнуло выражение надежды. И когда он и на следующий день опустился на колени рядом с пленником, мальчик заговорил с ним.
- Как тебя зовут?
- Михай, - сипло ответил Мустафа, горло с трудом вытолкнуло давно вслух не произносившееся имя. Он не знал, что его дернуло назвать свое христианское имя - наверно, он каким-то чутьем понял, что сейчас будет лучше, если пленник поймет, что кто-то еще в этой крепости разговаривает на одном с ним языке.
- А я Влад. Влад, сын Влада, - мальчик поднял голову, и в его темных глазах сверкнула гордость. Мустафа кивнул, и они продолжили молитву.
С каждым днем Влад все больше открывался. Он говорил о своем отце, воеводе валашском, о братьях - старшем Мирче и младшем Раду, - о султанском дворе в Эдирне, частенько повторяя, как он тревожится за Раду. Мустафа в свою очередь рассказывал о родной деревне, о янычарской службе, о крепостях, в которых он побывал. Он заметил порывистость нрава мальчика - тот, услышав о том дне, когда Мустафу забрали от матери, чуть ли не бросился ему на шею, сжимая рубаху в кулачках, и с неожиданной яростью прошипел:
- Я не буду платить девширме. Вот увидишь, Михай, когда я стану господарем, я запрещу это. Наши враги никогда больше не получат валашской крови, нет, я заставлю их умыться собственной!
Но пока кровью умывался только сам Влад. Сулейман-паша вбил себе в голову, что необходимо заставить пленника переменить веру, и сначала ограничивался душеспасительными беседами с гарнизонным имамом Бедреддином-хаджи, но Влад упорно молчал в ответ на проповеди и увещевания имама. Тогда Сулейман озлился и решил прибегнуть к решительным мерам. Он заставлял мальчишку смотреть на казни пленников-христиан, сажал в колодки, приказывал Мустафе держать его на хлебе и воде. Пару раз он снова насиловал Влада, и тот уже не был столь замкнут, как прежде - он цеплялся за кашевара, пока тот помогал ему отмыться и переодеться, и не отрывал взгляда сухих блестящих глаз от лица старшего друга.
Да, они стали друзьями, если не больше - Мустафа понимал это, пытаясь сохранить равнодушие на лице, когда Сулейман-паша, сыто хмыкая, в грубейших выражениях рассказывал, как он вертел на своем колу упрямого, но такого сладкого юнца, как его узкий стан целиком помещался в ладонях и как дрожало легкое тельце, как мальчишка рвал зубами простыню и снова пытался молиться, всхлипывая от боли, и как ему, Сулейману, это надоело, потому он и решил в третий раз быть нежным, точно султан со своей любимой наложницей. Мустафа понял, что пытался делать ага, когда смывал с тела Влада ароматное масло и не обнаружил ни одного синяка и ни следа крови. А паша живописал, как ему удалось заставить пленника против воли пищать не от боли, а от удовольствия, и какой музыкой звучали эти тонкие, срывающиеся стоны. И Мустафа старался изгнать из воображения эти греховные картины - широкие ладони Сулеймана-паши на белой, лоснящейся от масла коже Влада, выступившие на спине птичьи позвонки, волосы, особенно черные на фоне беленой льняной простыни, мучительно закушенные губы и покрытые краской стыда щеки...
Влад в одной легкой рубашке лежал на животе, положив голову на колени Мустафы. Накануне ага велел высечь его, и даже прикосновение тонкой ткани к горящей спине беспокоило мальчика. Кашевар поглаживал его по не стриженным с самого приезда волосам, отросшим ниже лопаток, распутывая густые смоляные пряди, и тихонько вел свой рассказ:
- ...Илинка была девица разбитная да статная, и к тому же рыжая, как огонь. Само собой, заглядывались парни на нее. А как пройдет боком да взметнет своей богато затканной катринцей, да рыжей копной волос тряхнет - так никто устоять не мог. И был у нас один парень, Раду, блажной немножко. Любил по ночам гулять и в лесу подолгу пропадал, многие его колдуном считали. Но, хоть и был он нелюдимом, а покорила Илинка его сердце. Когда она танцевала, он стоял столбом и смотрел на нее, рот разинув. А однажды ночью осмелился, влез в окно, да проснулась мать Илинки и схватилась за кочергу... На следующий день пропал Раду. Сначала никто не беспокоился, ведь и раньше подолгу его не было. Ну мало ли, в болоте увяз, с дерева упал али звери дикие загрызли.
Раз пошла как-то Илинка по воду майским вечером. Душно было, за горизонтом погромыхивало, и ночь надвигалась. Но Илинка была смелая и пошла одна. Шла она, шла, покачивая бедрами по своему обыкновению, а ветер рвал ее катринцу и хлопал по ногам. И вдруг почуяла она дух тяжкий, обернулась - а перед ней Раду стоит, белый, страшный, на шее петля болтается, а горло веревкой передавлено и все черное. Повесился с горя, значит. Илинка и опомниться не успела, как обнажил Раду острые клыки и кинулся на нее. Одной рукой душил, а другой одежду с нее рвал. Бедняжка и крикнуть не в силах была, так он ее сжал - стригои ведь сильные, просто так с ними не справиться, надо врасплох застать.
Но счастлива была судьба Илинки - мимо как раз кузнец Марку проходил. Увидел он, как пропавший дурачок и девка рыжеволосая по земле катаются, схватил большой камень и размозжил стригою голову. Завизжала Илинка, когда ей на голую грудь мясо гнилое полетело. А потом Марку вернулся из села с народом, пробили грудь Раду колом, разрубили падаль на куски и зашитым в мешок с чесноком закопали. А сам кузнец на Илинке женился, и честнее жены не было во всем селе. Испугалась, знать, вертихвостка...
Влад, зачарованно слушавший, улыбнулся. Мустафа удивлялся, как княжеский сын, знавший по-латыни, по-немецки и по-венгерски, мог радоваться его простодушным историям, как обычный деревенский пацаненок. Мальчик перекатился на бок и поднял на него глаза:
- А почему становятся стригоями?
- Да ты и сам знаешь. Али няньки тебе не рассказывали? Если человек руки на себя наложил, если убили его лихие люди, ежели колдовством занимался или в другую веру обратился - беспременно станет стригоем. Сначала скот в доме попередушит, а потом и до родных доберется. Пора бы тебе почивать ложиться, завтра султанский сын приезжает. Утром приду, волосы твои буйные подровняем, оденешься, как княжичу полагается...
- Да. Я знаю. Я ничем ему не покажу, что меня секли накануне. Как подумаю, что брат мой, мой Раду, там, у них... И веру их нечистую ни за что не приму. Давай помолимся на сон грядущий, и пусть Бог даст мне силу!
И они вдвоем, как обычно, встали на колени и зашептали молитву.
...Наследник Мехмед хоть и был на год младше Влада, но оказался на полголовы выше валашского княжича. Он был худым мальчишкой с впалыми щеками и маленьким ртом, зато с длинным крючковатым носом. Мустафа бесстрастно смотрел, как Сулейман-паша, Бедреддин-хаджи и остальные семенят за сыном султана, рассыпаясь в любезностях, а высокомерный Мехмед не обращает на них никакого внимания. Зато перед Владом, одетым в красные шелковые шаровары, зеленую расшитую безрукавку и рубаху тонкого полотна, старавшимся не дрожать на холодном ветру, наследник остановился и долго смотрел в глаза заложнику. Влад исподлобья уставился на него, сжал кулаки и так и не опустил взгляда. Мехмед, не привыкший к такому сопротивлению со стороны младшего брата этого волчонка, Раду, первым отвернулся.
После инспекции наставник Мехмеда передал Сулейману слова своего воспитанника. Наследник выразил озабоченность худобой и плохим цветом лица заложника, повелел создать ему условия для упражнений в военном деле и постановил прислать учителя из столицы. В остальном положение Влада не менялось. Но и на переходе в ислам решили больше не настаивать.
Наутро Сулейман-паша приказал вывести из конюшни своего лучшего жеребца. Карагёз оправдывал свое имя - он был вороной, тонконогий и горячий, возбужденно косил фиолетовыми глазами. Этого коня ага отдал под седло Владу во исполнение желания наследника престола. А Мустафу Сулейман предоставлял в полное распоряжение княжичу, как личного слугу, и освобождал от обязанностей кашевара. До прибытия из Эдирне будущего наставника Влада Мустафа, как бывший кавалерист, должен был сам следить за заложником. Ему дали другого коня, неказистого на вид по сравнению с благородным Карагёзом, но зато не менее выносливого и куда более послушного, и отряд конной стражи в пять человек.
Хромая нога Мустафы в это туманное промозглое утро болела, но он без усилий поднялся в седло и выехал за ворота вместе с Владом и всадниками. Жеребец Влада бежал ровным раскачивающимся шагом, легко неся мальчика, и часто отрывался от остальных, но княжич придерживал норовистое животное, чтобы Мустафа мог догнать его. Через час они въехали в ущелье, чуть позже подковы звонко заклацали по булыжнику старой дороги. Кони пошли шагом, сквозь облака прорвались солнечные лучи, и теплый ветерок из долины, лежавшей глубоко внизу, растрепал волосы Влада. Двое всадников стояли на краю пропасти, отделявшей Эгригёз от долинной деревни, и Мустафа смотрел, как мальчик с выражением тихого счастья на лице вдыхает свежий воздух. Щеки его порозовели, а большие ясные глаза казались медовыми в солнечном свете. Странно, еще вчера они выглядели зелеными - должно быть, изумрудного цвета безрукавка подчеркивала именно этот оттенок. Послышались голоса отставших стражников, и Мустафа тут же отвернулся, осознав, как долго и пристально рассматривал лицо Влада...
Когда из Эдирне приехал учитель, Влада разместили в другой комнате - той же, в которой ночевал Мехмед. Она была гораздо больше, там можно было смотреть в окно, выходившее на внутренний двор, и теперь Влад спал не на замасленном тюфяке, а на узорном диване с кучей подушек и золотыми кистями. Мустафа больше не видел его обнаженным - в комнате были умывальный угол, отделанный изразцом, и расписная ширма.
Пришла весна и ушла, а за ней следующая и еще одна. Влад усердно изучал турецкий язык и османскую тактику ведения боя. Не оставлял он и латынь. Мустафа наблюдал, как он тренируется во дворе - то с саблей, то с копьем княжич кружился на месте, отскакивал и парировал удары невидимого врага, ставил блоки, сгибался и выпрямлялся, и его легкие волосы разлетались от каждого движения. Они так же, как и раньше, ездили со стражей на соколиную охоту, Карагёз несся галопом, и ветер свистел в ушах.
До крепости доходили слухи о походах крестоносцев и сварах за престол Молдовы, которым гарнизон уделял мало внимания. Но пришла и новость, переполошившая всех, знавших о происхождении знатного пленника: валашские бояре казнили своего господаря Влада Дракула. Вместо отца теперь правил Мирча. Влад, однако, не выглядел убитым этой вестью, хоть под глазами у него и пролегли темные круги, и с еще большей яростью разил он невидимого противника во дворе. Должно быть, он уже чувствовал, что скоро вернется домой. Это действительно оказалось так. За первым черным известием пришло и второе: Мирча был мертв. Сулейман-паша прознал, что скоро из Эдирне приедут, чтобы сопроводить нового господаря на родину. Влад доживал в крепости Эгригёз последние дни, и Мустафа понимал, что наверняка больше никогда не встретится со своим питомцем.
Мустафа не помнил, чтобы он когда-либо видел Влада плачущим: даже будучи ребенком, княжич казался существом просто каменным, и глаза его были сухими после жесточайших экзекуций и бессонных ночей. Чем хуже было Владу, тем лихорадочнее он молился. И тем сильнее заболело сердце Мустафы, когда он вошел в комнату Влада и увидел, что юноша всхлипывает, лежа на диване вниз лицом. Он осторожно дотронулся до плеча Влада, и тот вдруг извернулся, ловя его руку и прижимаясь мокрой щекой к ладони, словно не желал, чтобы слуга смотрел ему в глаза. Мустафа присел рядом с диваном и привлек к себе заложника, гладя по волосам, как когда-то давно, и дожидаясь, пока Влад перестанет вздрагивать. Тот выдохнул и наконец зашептал - сбивчиво, вымещая первую боль:
- Михай... Мой брат убит, а я так и не увидел его больше... Мирча! Миииирча... Нет у меня родных на свете. О Раду я не могу забыть, о нем думал все то время, что здесь был, писал ему в Эдирне - а он если и отвечал, то только турок нахваливал. С Мехмедом он на короткой ноге, чувствую, нет больше брата у меня, совратили его иноверцы с праведного пути, турок он теперь душой... Приеду в Валахию - а там бояре взглядами волчьими будут смотреть, за спиной моей, ухмыляясь, спорить, сколько на престоле продержусь. Всех бы их убил и кафтаны их расшитые на лохмотья порвал, сжег бы все и по ветру развеял, только бы лицемерные их речи не слушать!.. Что же мне делать, Михай, что делать... У Бога совета прошу - даже Он глух ко мне...
- Ты теперь князь, Влад, сын Влада, - ответил Мустафа, становясь на колени. - И я, уроженец Валахии, первый поклянусь тебе в верности. Как я теперь, вся страна встанет перед тобой на колени. Ты уже знаешь, что надо делать, ответ в твоей душе. Будь тверд с врагами, ласков с друзьями и справедлив ко всем - так говорят турки, но так и в Валахии должно поступать. Не бойся ничего, и Бог тебя услышит.
Ясная зелень возвращалась во взгляд Влада. Он потянулся и обнял Мустафу, а потом скользнул губами по щетинистой щеке и прижался к обветренным губам слуги совсем не братским поцелуем. Тот вздрогнул, что-то темное начало подниматься в нем, та похоть, что копилась все эти годы: и когда он обмывал хрупкое полудетское тело Влада, и когда княжич доверчиво клал голову ему на колени, и когда прижимался в пылу борьбы, вспомнились все грубые россказни аги... Но Мустафа подавил эту волну, с трудом все же загнал сладострастие под спуд и нашел в себе силы оттолкнуть юношу.
- Влад, Влад... Зачем это? Ты скоро будешь свободен, найдешь себе девушку по вкусу. Жена поможет тебе забыть, что с тобой здесь происходило...
- Жена у меня только одна - вера, - оборвал его Влад и нахмурился. - А забыть мне поможешь ты. Ты мой подданный, и я прикажу тебе своей княжеской властью, если не уступишь, - взгляд его вдруг стал несчастным, словно это наивное проявление властности отняло у него силы. - Сулейман... Я знал, что он не отпустит меня, не вкусив моего тела напоследок. Он опять овладел мной, а послезавтра я уже покину Эгригёз.. Я не хочу уезжать так, я чувствую себя грязным, грязным, о Боже, этот старик на мне, во мне, его семя внутри... Я не могу, Михай, смой с меня этот позор, смой самим собой, ты единственный, кто любил меня здесь... - Влад снова начал заходиться дрожью, голос его срывался. - Только не говори, что не желаешь меня. Это ведь неправда!..
Значит, он знал. По совпадению ли, ибо хотел в это верить, или просто знал, ведь мальчик он был смышленый и проницательный. Мустафа обнял его, найдя губами губы и стаскивая рубашку с плеч, скользнул ладонями по узкой спине, выгибая тело в своих объятиях себе навстречу и едва чувствуя, как тюрбан под ловкими руками осыпался с его головы длинным куском полотна. Он отступил и посмотрел на Влада, не отводя теперь жадный взгляд. Княжич за время пребывания в плену вытянулся и был уже почти с него ростом, тело его обросло упругими, но не портившими его худощавости мускулами, под мышками появились волосы, и от пупка вниз сбегала черная дорожка, но грудь была совсем гладкой, и к ней Мустафа и прильнул губами и руками. Мальчик, который почти заменил ему сына, покорился и зажегся под его ласками, его тонкие пальцы нежно скользили по бритой голове слуги. Мысль, что Сулейман-паша вообще владел этим телом, вызывала желание стереть его прикосновения отовсюду, содрать с кожи Влада самую память об этом - чего юноше и хотелось, и Мустафа осторожно уложил его на диван, наклонившись между послушно разведенных ног, чтобы сделать то, что наверняка никогда с Владом не делали.
Юноша задушенно застонал и дернулся навстречу горячему рту. Мустафа не давал ему передохнуть, забирал глубоко и жестко обхватывал член рукой, другой оглаживая живот и бока, провел ладонью по шелковистому бедру, огибая ягодицу, и пальцем протолкнулся в отверстие. Да, Влад говорил правду: дырка легко раскрывалась, внутри было еще влажно и скользко, и Мустафа оторвался от него и плюнул в ладонь, решив оставить долгие, с ума сводящие ласки будущим партнерам юноши. Они оба хотели только почувствовать друг друга после четырех лет ограничений. Бывший кашевар входил не церемонясь, зная, что Владу будет больно, и сам наслаждался ноющей болью, когда ногти впились ему в лопатки - настолько нереальным казалось то, что Влад наконец принадлежал ему, хоть и ненадолго. Но двигался он медленно и изматывающе, выходя почти до конца и вдавливаясь так глубоко, как только мог, сжимая в пальцах черные пряди и скользя взглядом по лицу Влада: взмокший лоб, спутанные волосы, полуоткрытые влажные губы и беспомощное дыхание, слипшиеся стрелочки ресниц...
Влад уехал утром, таким же холодным, как и тот вечер, когда он прибыл в Эгригёз. Вороной жеребец приплясывал под ним, когда он, подъехав к арке двора, придержал его и оглянулся на Мустафу, снова стоявшего у котла. А потом за ним сомкнулись всадники сопровождения, и скоро стих и стук копыт последнего коня.

1448 Тырговиште
Холодный ветер, врывавшийся в распахнутые двери церкви, трепал волосы Влада и богато расшитые багряные одеяния бояр, отороченные мехом. Ветер развеял вонь мертвечины, и Влад не мигая смотрел на скелет брата, прикрытый полуразложившимися обрывками ткани и целехонькими, даже не потускневшими золотыми бармами. Скелет лежал на боку.
Влад, отвернувшись от гробницы, жестом велел задвинуть на место тяжелую крышку. Юный господарь, облаченный в простое черное полотно, кожу и кольчугу, казался тощим вороненком среди разодетых, как индюки, бояр.
- Окружить их! - приказал он дареной турецкой дружине. Большинство бояр не понимали турецкого языка и потому, не сопротивляясь, сбились в кучу. Кое-кто бросился к дверям, но там тоже уже стояли турки.
- Гоните их к развалинам за две версты отсюда, и пусть работают, пока не останутся в одних лохмотьях. О пропитании их не заботьтесь, отдыха тоже не давайте.
Турки осклабились. Им по нраву был этот волчонок. Османы понимали силу, а в новом господаре было много жестокости. Хорошо бы и ума у него оказалось достаточно. Султан Мурад наверняка понимал, что делает, когда сажал его на валашский престол.
Влад прошел в глубь церкви, к алтарю, слушая, как стихают сзади топот, крики и звуки ударов. Он поднял взгляд к иконам и перекрестился, поминая в молитве брата и отца. Теперь и у турок, и у бояр руки были связаны...

1453 Константинополь
"Базилика" выстрелила, дрогнула земля, и гром раскатился по всему лагерю. Вслед за ней изрыгнула огонь и другая огромная бомбарда, но из-за расстояния ее выстрел прозвучал куда тише. В том месте, где каменное ядро врезалось в стену Феодосия, показался дымок, и целый ее кусок обвалился. Но двойная стена выглядела все еще крепкой, а в апрельской грязи неповоротливые, уже покрывшиеся трещинами пушки не могли стрелять часто. Теперь в дело вступали орудия поменьше, от которых было и толку меньше.
Мустафа плотнее закутался в шерстяную накидку и помешал плов. Если ему придется умереть здесь, на штурме Константинополя, то вспомнит ли кто-нибудь этот плов и того, кто его варил? Вряд ли - к котлу тут же встанет кто-нибудь другой.
Будь душа человеческая котлом, то готовит в нем кто-то уж очень нерадивый: и плов там частенько пересолен, и изюм попадается редко. Мустафе вспомнился Влад и те пять лет. Да, так все и было - солоно и сладко одновременно...
Прошло полтора месяца, "Базилику" разорвало на очередном выстреле, и половина расчета покалечилась, солдаты устали ждать, нападать и отступать, но защитники полуразрушенных стен Византия упрямо держались и молились. И вместе с ними в сердце турецкого лагеря молился кашевар Мустафа, когда-то бывший валашским мальчишкой Михаем. Он закрыл глаза, когда услышал крики султанского глашатая:
- Мехмед клянется именем Аллаха, именем Магомета и четырьмя тысячами пророков, он клянется душой своего отца, султана Мурада, клянется жизнью своих детей и своей саблей, что после взятия города он дарует своим войскам на три дня право неограниченного разграбления. Все, что имеется внутри его стен: утварь и всякое добро, украшения и драгоценности, монеты и сокровища, мужчины, женщины, дети, все это должно принадлежать победоносным воинам, сам он отказывается от какой-либо доли, кроме чести завоевания этого последнего оплота Восточной Римской империи!
- Аллах-иль-Аллах! Грабим! Грабим! - ликующе завопили солдаты.
Что же ты сделаешь, Влад, когда узнаешь, что в соборе Софии воцарился полумесяц, - подумал Мустафа.

1453 Трансильвания
- Град Константина пал, Влад, - тихо сказал Штефан, положив руку на плечо сидевшего за столом кузена. Не дожидаясь ответа, молдавский княжич вышел на внешнюю галерею. Ночь была теплой, даже душной, а комнату, где ночевали они с Владом, освещала только пара фонарей. За спиной раздались твердые шаги, и Влад встал рядом.
- Я понял, Штефан. Думаешь, жители Константинополя не молились? Перед штурмом они собрались в соборе и все взывали к Богу - и что же? Те, кто молил, умерли. Бог показал нам, рабам Его, что те, кто просит у Него спасения, помощи не достойны. А те, кто взывает к милосердию, не достойны спасения...
Голос его угас, но Штефан терпеливо ждал продолжения. Владу часто приходили в голову какие-то странные идеи. И это явно была одна из них.
- Молчишь? Ты все еще не понимаешь? Мы не будем больше ждать помилования Господнего. Послужим же Ему усердно! Сражение - вот молитва! Я буду убивать, убивать до тех пор, пока Иерусалим не воцарится на земле и Он не обратит на меня свой взор, на меня, жалчайшее создание!.. - голос Влада экстатически возвысился. - Сколько бы ни погибло - один человек, десять, сто, тысяча, десятки или сотни тысяч - в конце Господь сойдет к нам...
Ты не в своем уме, Влад, - хотел сказать Штефан, но что-то заставило его промолчать. Как бы он ни хотел понять Влада, своего друга, кузена и с недавних пор любовника - сделать этого он не мог. И если он сейчас возразит, то с Влада станется вцепиться ему в горло. Что ж, Дракула может беситься сколько хочет, возможно, именно это самоотречение и делает его таким притягательным, но он, Штефан из рода Мушатов, не таков. Зачем ему больше, чем нужно? Молдова должна отделиться от Валахии и Трансильвании, уж этого ему хватит. Штефан не сомневался, что Влада с его безумными мыслями и неуместной жестокостью убьют, предадут или продадут свои же люди.
Боже, хоть я и не верую столь истово, как кузен мой Влад, но молю тебя спасти его душу. Умиротвори его, Господи!..

1476 Бухарест
Нож Мустафы врезался в баранину, звонко упираясь в подложенную доску. Кашевар был уже стар, совершенно сед и весь иссох, но его жилистые руки сохранили силу, хоть сломанная когда-то нога отказывала все чаще, и от котла он почти не отходил. Он знал, что умрет здесь, и не жалел об этом. Потому он и напросился в поход, чтобы схоронить голову на родной земле.
И Влад... Ужасными слухами о нем полнился лагерь. Он был близко и в то же время далеко, но сейчас Мустафа дышал одним воздухом с ним - с тем, кто прошел большой путь от маленького заложника до грозы турок. Кровавый принц, колосажатель - он хорошо учился и превзошел своих учителей.
Эти декабрьские дни были теплее обычного, земля днем оттаивала, и тогда удушливая липкая вонь начинала наползать на лагерь. Война озлобила турок, и неподалеку от лагеря был целый могильник. Пленных из валашского войска вешали, сажали на колья и обезглавливали, туда же турки сваливали и своих мертвецов. Воронье постоянно кружилось к северу от бивака, по ночам доносился волчий вой, и часовые дрожали на постах, не зная, волки ли это, или солдаты господаря перекликаются во мраке.
Мустафа зябко поежился и насторожился. От центра лагеря, где перед палаткой аги были воткнуты в землю знамена и казан на древке, доносились какие-то вопли. Он с трудом поднялся и поковылял туда. Янычары строились коридором, и за их спинами сбивались в толпу любопытствующие.
- Казыклы! Казыклы! - прокатилось испуганным шелестом по рядам. - Ведут! Ведут!
Кашевар помертвел. Как бы Влад тут оказался? Ответом ему стали разговоры окружающих.
- Бесчестные собаки... Продали его нам... А я их понимаю, нас бы тут скоро этой падалью совсем завалило... Ты бы так смог? Вот и они не выдержали... Нам это только на руку... Теперь он наш... Казыклы... О Аллах, даруй мне его голову за голову брата моего!..
Мустафа, стиснув зубы, пробился к самым спинам янычар. Да, это был Влад. Черные спутанные волосы падали до лопаток, осунувшееся лицо заросло щетиной, он был полугол и забит в колодки. Перед палаткой аги его толкнули на колени, и глашатай торопливо прочел смертный приговор Владу, сыну Влада, господарю Валахии. Янычары принялись разгонять собравшихся, но Мустафа, выждав у палатки, похромал на север, к месту казни. Как бы медленно он ни плелся, он все равно продвигался быстрее, чем колодник и его сопровождающие, и подоспел к могильнику как раз вовремя, чтобы, спрятавшись за увешанным трупами деревом, увидеть, как опускается топор палача.
Но что-то было не так. Голова Влада покатилась в сторону, и кровь хлынула из обрубка шеи, но потом загустела, как расплавленный металл, и изумленный Мустафа увидел, как срастаются обратно жилы и мышцы. С диким треском колодка разлетелась в куски, и Влад поднялся на ноги, непринужденным движением руки выпустив ошеломленному палачу кишки. Здоровяк грохнулся оземь, а немертвый князь склонился над его телом, впился в горло и с сосущими звуками принялся насыщаться. Стражники вместо того, чтобы напасть на него, кинулись бежать, но не успели скрыться за холмом, как оказались насаженными на собственные копья. Воскресший Влад двигался с уму непостижимой скоростью, рвал тела голыми руками и, захлебываясь, пил свежую, еще дымящуюся кровь.
Мустафа понял, что своими глазами видел рождение нежизни из смерти. Это уже был не его воспитанник, не господарь Валахии, а жаждущий крови стригой. Но действительно ли он потерял весь разум? Кашевару было нечего бояться, он с радостью умер бы от рук Влада, и он вышел из-за дерева. Упырь поднял голову и уставился на него: его глаза, прежде бывшие карими с зеленым, теперь пылали красным, казалось, что из них сочится кровь. Она стекала из уголков его клыкастого рта и даже капала с кончиков волос. Сами волосы были заметно длиннее и словно черным покрывалом окутывали бледное тело. Влад как будто даже стал выше ростом, и ногти на его руках заострились.
Мустафа шел медленно, боком, как если бы подходил к норовистому коню. Губы чудовища вдруг разошлись в какой-то неожиданно жалкой улыбке.
- Михай... - прохрипел он. Мустафа остановился, а Влад бросил труп янычара, который держал в объятиях нежно, как любовника, и сам пошел навстречу кашевару. Он обнял его и положил голову на плечо, как огромный пес, стоящий на задних лапах. Мустафа вдохнул парной, душный запах крови и мяса. Все-таки человеческие потроха воняли так же, как конские или бараньи. Он вплел пальцы в отросшие черные волосы Влада.
- Все было напрасно, - глубоким, низким, незнакомым голосом заговорил Влад. - Они все умерли ради того, во что я верил, ради моего рая на земле. Я должен был защищать их и править ими, и что я сделал?.. Что же я наделал... Теперь я больше не князь. Даже не человек...
Мустафа поразился горечи в словах Влада.
- Может, ты и прав, - мягко сказал он. - Да, должно быть, ты проиграл. История запомнит Мехмеда как Фатиха, а тебя как Цепеша, - он чувствовал, как дрожат бока чудовища. - Но я и теперь пойду за тобой. Убей меня, - прошептал он на ухо вампиру. - Возьми мою кровь и мою жизнь. Иного не желаю, как умереть вот так, и чтобы именно ты из всех людей положил мое тело на землю.
- Я не человек больше, - ответил Влад. - Но, так и быть, сделаю, как ты просишь. Я выпью тебя досуха и не уроню ни одной капли. Помнишь, как ты исполнил мое желание тогда, в крепости? - Мустафа щекой почувствовал, что вампир улыбается. - Ты тоже досуха выжал меня...
Он помнил. Помнил, как излился в тело Влада и тут же снова обхватил его член губами, как мальчик опять плакал, прижимаясь к нему, и заснул в его объятиях. Теперь он сам заснет вечным сном в объятиях Влада. Хорошая смерть.
- Прощай, Влад, сын Влада.
Это было больно только в первую секунду, когда клыки взрезали кожу. Потом наступило безвременье.
...Он очнулся под красным небом, на том же месте, где умер. А умер ли? Все казалось таким же, как было. Только исчез Влад, исчезли трупы палача, янычар и казненных. Вокруг больше не громоздились горы отрубленных голов, равнина была совершенно пуста, не считая жалких скрюченных деревьев. Пуста и красна.
И тут его словно ударило. Ему казалось, что его голова сейчас взорвется от обрывков мыслей и воспоминаний, которые не были его собственными.
Светленький мальчик, бегущий по вымощенному булыжником двору. Само собой пришло его имя - Раду. Дворец султана в Эдирне - Мустафа сразу узнал его, янычарские казармы были неподалеку от дворца. Мужчина в тюрбане с неприветливым лицом стоит у котла, сложив руки на груди. Да ведь это он сам!.. Рыжеволосая девушка, как Илинка из давней сказки, смеясь, распускает завязки рубахи. Скелет в золотом уборе, лежащий в каменном гробу на боку. Загорелый молодой человек с вьющимися русыми волосами, темными бровями и усами и ласковыми ореховыми глазами. Штефан, кузен. Он же, вжимающий в постель другого юношу, светлокожего и черноволосого. В немую ленту событий врывается звук - смех двоих молодых мужчин, и черноволосый хватает кузена за руки и подминает под себя. Это сам Влад...
Звон стали о сталь, конское ржание, теперь до Мустафы доносится и запах - хорошо знакомый запах пота, крови и железа. Фигурки в высоких янычарских колпаках бегут, бегут, но конница настигает их. Пыльная дорога - на обочинах пыль прибита к земле кровью - ряды насаженных на колья трупов вдоль дороги. Кто-то врывается в палатку, заламывает руки за спину - к другим чувствам присоединяется боль. Она только усиливается, когда на холоде с него сдирают одежду, и занозистое дерево колодок царапает кожу. Он падает на колени и видит перед собой только землю, пропитанную кровью, лижет ее - и вот пятое, последнее чувство, вкус этой запекшейся крови. Вкус смерти. Вкус отречения.
Мустафа понял: теперь он с Владом. Телом он умер, но душа его слилась с душой Влада, с его памятью и мыслями.
Пустынная равнина наполнялась тупо бредущими тенями. Пузатый палач с бессмысленным лицом. Двое янычар, умерших сразу после него, кровь все еще струится из распоротых животов. Толпа быстро прибывала: Влад убивал там, снаружи.
Мустафа поднялся. Похоже, сознание осталось только у него. Потому ли, что он отдал свою кровь добровольно, или такова была милость Влада - он не знал.
Кашевар улыбнулся кровавому небу и прислонился к дереву. Ему оставалось только ждать, ждать столько, сколько понадобится. Влад вернется, а до тех пор Мустафа будет евнухом в его гареме бездушных наложников, пастырем бессознательных овец и охранником сада мертвецов.
Ведь для этого предназначил его Хозяин.